Слой 3 - [6]

– Летит наш орел, – пробасил Кротов. Полковник Савич поднял глаза, но ничего не сказал. Виктору Александровичу было известно, с какой настороженной нелюбовью местная элита относилась к двум «варягам», приглашенным из Тюмени новым городским начальником – тоже временным, случайным и тоже пришлым.

Он и трех месяцев не проработал первым заместителем главы администрации в этом совершенно незнакомом ему северном городе, когда однажды утром машина мэра Воронцова была расстреляна автоматчиками по дороге из аэропорта. Водитель погиб сразу, охранник на заднем сиденье был ранен, сидевший рядом с водителем Воронцов получил три пули в грудь и живот и одну в голову, и эта последняя пуля решила все. Воронцов не умер физически, но так и не пришел в сознание. Врачи, опутав тело пострадавшего проводами и трубками, не позволяли ему, телу, умереть, однако с каждым новым днем становилось яснее, что мэр уже не вернется – ни в жизнь, ни в свой кабинет.

В день покушения после криков, слез и суматохи, бесконечных и ненужных совещаний, выездов и возвращений, когда под окнами мэрии уже разгорался пожар стихийного митинга, помощник мэра Перевалов принес Виктору Александровичу на подпись лист белой бумаги с коротким текстом. Слесаренко, не слишком вдумываясь, пробежал текст глазами: «В связи... исполнять обязанности главы местного самоуправления...». Он спросил Перевалова: «Так положено?», – и когда тот молча кивнул, Виктор Александрович взял ручку и расписался, еще не понимая до конца, как изменит его судьбу этот ломаный быстрый росчерк.

Нельзя сказать, что жизнь и проблемы в новом городе были совершенно ему не знакомы, в противном случае он никогда не согласился бы на предложение Воронцова переехать сюда из Тюмени и стать первым заместителем городского «головы». До Тюмени он много лет жил и работал в Сургуте – знаменитом на всю страну нефтяном городе с двухсоттысячным населением, годами спорившем с не менее знаменитым и людным Нижневартовском за право именоваться нефтяной столицей Западной Сибири, – и ведал, что на Севере почем. Но все решило, конечно, не это и даже не опыт аппаратной работы во властных структурах последних десяти с лишним лет.

И вот теперь его начальник лежал в больничной палате, и Виктор Александрович в силу должности и закона остался в этом городе, как принято было говорить, «на хозяйстве». Каждый день ему докладывали о состоянии Воронцова, и он уже привык к этим сообщениям – одинаковым и безнадежным, – крутился в бесконечном колесе больших и малых городских забот, соблюдая неизбежный бюрократический ритуал повседневной жизни, и совсем уже не думал, как, когда и чем это должно было закончиться, когда однажды к нему пришел некто Молохов, председатель городской избирательной комиссии, которого Слесаренко если и видел раньше, то мельком, на больших «совещаловках», и даже не помнил по имени-отчеству, и сказал: «Надо принимать решение». Виктор Александрович врубился не сразу, а когда дошло, едва не закричал на Молохова: «Какие выборы? Он еще жив!». Молохов сочувственно вздохнул и принялся выкладывать на стол перед Слесаренко одну за другой разрозненные или сколотые степлером бумаги: заключение врачей, выдержки из городского устава и закона о выборах, протокол заседания городской избирательной комиссии, инструктивное письмо из комиссии окружной, справки юристов о трактовках тех или иных пунктов выборного законодательства, протокол заседания городской Думы, особое мнение трех ее депутатов из одиннадцати... «И давно вы над этим работаете?» – спросил Слесаренко. «Сразу, как только врачи дали понять, что...». Глядя на скромно-сдержанного Молохова, он вдруг подумал о Воронцове: какой молодец! Самого нет, но аппаратные колесики крутятся; значит, сумел поставить дело в городе. «Хорошо, – сказал он вслух. – Какова дальнейшая процедура?». Молохов еще раз вздохнул и принялся доставать из папки новые бумаги.

В соответствии с местным законом выборы должны были состояться через четыре месяца, и все это время Слесаренко обязан был исполнять функции городского мэра. О собственном участии в этих выборах у Виктора Александровича тогда и мысли не было, в этом он мог поклясться с чистою душой. Вопрос был в другом: как прожить эти четыре месяца? Просто дотянуть до срока и потом сдать дела вновь избранному мэру? Или действительно поработать настоящим мэром эти отпущенные ему судьбой сто двадцать дней?

Он бы, наверное, принял первый вариант – и не от лени, усталости или ложной скромности, просто «новая метла», скорее всего, опять начнет с начала и все наработанное Виктором Александровичем перекроит и перелопатит, хотя бы в целях самоутверждения; так есть ли смысл барахтаться? Но он видел все отчетливее, как бывшее воронцовское окружение, посчитав тот самый первый вариант единственным и неизбежным, потихоньку обкладывает временного мэра глухой ватой умолчаний, недомолвок и притворной заботы. Яснее всех сказал однажды Федоров: «Зачем вам влезать в это дело, Виктор Александрович? Вопрос глухой, зачем вам шею подставлять? А мне деваться некуда, я и буду отдуваться».