Слой 3 - [58]

– Значит ли это, что пока ваши зубы заняты артикуляцией, вы меня не укусите? А что потом, когда вы замолчите?

– Мы будем пить из чашек? – спросил Лузгин.

Она выросла из-за стола, приблизилась к настенным шкафчикам, встала в носках на носочки и потянулась в стеклянную глубь. Лузгин увидел мягкую коленную изнанку и край оранжевого, медленно ползущий вверх, отвел глаза и принялся сворачивать порожние пакеты в ровные и плоские квадраты, а потом не знал, куда их подевать, сложил один на другой и придавил сверху пустой кофейной чашкой. Из-под чашки на верхнем пакете выползшие буквы «ckman», и Лузгин еще подумал тогда, что это за «кман» такой: Штукман, Дрюкман или Хрюкман?..

Сидеть на бетоне было холодно, он встал и отряхнул штаны ладонью, ладонь стала белая, он выругался; из студийных дверей вышли анины джинсы и кроссовки, и кисти рук, обнимавшие большой картонный ящик. Лузгин помчался помогать, перехватил коробищу, оказавшуюся довольно маловесной, понес ее к машине, выглядывая сбоку.

– Памперсы, – сказала Анна. – У Ивановых двое малышей. Близняшки! Такая прелесть!

Когда успевают? – углом рта спросил Лузгин, щекой прижатый к ящику.

– Дурак вы, папочка, – сказала Анна.

Он запихнул коробку и влез сам; они поехали рывками: водитель, видно было, еще не привык к автоматической системе передач микроавтобуса «мицубиси». Анна смотрела в окно, телеоператор смотрел на Лузгина, Лузгин смотрел на Анну и думал про Халилова. Так они и приехали к старой панельной пятиэтажке.

– Высоко тащить? – спросил Лузгин, присваивая ящик.

– Отдай, – сказала Анна, – а ты возьми штатив и фонари.

Их ждали у подъезда: папаша Иванов в трико от Малой Арнаутской, три девочки по пояс Иванову и мальчик до подмышки. Девчонки, словно по свистку, рванулись им навстречу и чуть не сбили Анну с ног, она не видела бегущих – мешала глупая коробка; ее обхватывали за ноги, мешали ей идти. Кое-как она доковыляла до крыльца, и папаша Иванов воздернул было руки, но замешкался, потом Анна сказала: «Здрасьте! Это вам, как обещали», – и тогда папаша ловко выхватил коробку и устроил ее на плечо, а мальчик показал девчонкам свой быстрый и острый кулак.

Жили Ивановы на первом этаже, квартира направо, и знакомый в юности с «хрущевками» Лузгин сразу понял, что двухкомнатная, сам жил в такой же посреди шестидесятых. Но их там было четверо, а здесь – детский дом: двое взрослых и шестеро детей, а теперь еще какие-то близняшки, с ума сойти, куда же они прутся с фонарями и прочим железом!

Лузгин вошел последним, потоптался в короткой и узкой прихожей. Открылась дверь совмещенного – как все знакомо! – санузла и стукнула скобою ручки по штативу; высунулся новый мальчик, чуть старше первого, стрельнул глазами в Лузгина и юркнул в комнату. Лузгин на всякий случай заглянул в санузел – больше никого, прихлопнул дверь и шлепнул, не глядя, по выключателю. О боже, как давно и как недавно любимый вредный младший брат закрылся от него в этом сортире, отдав лузгинские марки за фантик от импортной жвачки; Лузгин тогда выключил свет, брат заревел от страха темноты, но не открыл защелку, и только сейчас Лузгина резануло по сердцу: неужели брат боялся его больше, чем жути темного глухого одиночества, и вспомнил ли о нем, о старшем страшном брате, когда двадцать четыре года спустя рушился с неба в болото вместе с горящим своим «Ми-шестым».

Вернулся оператор и забрал у него оборудование. Лузгин разулся и вошел в первую комнату. Когда-то, жизнь тому назад, у них стоял вот здесь диван, так и стоит, только цвета другого, и рядом гэдээровский сервант, и телевизор слева от окна, в углу, и коврик на полу – свихнуться можно! Вот только пианино у них не было, и двухъярусной детской кровати за аркой, в простенке, и широкой качалки для двух головастиков, пугливо глядевших сейчас на лохматого дядьку.

– Вот они, наши красавцы! – пропела Анна. – Можно, я возьму!

– Возьмите, конечно, – сказала полная светлая женщина в выходной, не домашней какой-то, гипюровой кофточке. «Приоделась, – подумал Лузгин, – перед съемками», – и поздоровался. Женщина встала с дивана и протянула Лузги ну мягкую ладошку.

– Это мой коллега, – сказала Анна, – журналист из Тюмени.

– Очень приятно, – сказала женщина. – Проходите, смотрите, как мы живем.

– Спасибо, – сказал Лузгин. – Конечно.

– Это кто у нас? – заворковала Анна, подымая из качалки нечто в белом, в чепчике, с подрагивающими кривоватыми ножками. – Это Катя или Маша?

– Это Маша, – подсказала женщина в гипюре, и Лузгин почувствовал ее неловкую боязнь и напряжение. – Маша тетю знает, тетя хорошая...

– Хочешь подержать? – спросила Анна.

– Я... попозже, ладно? – сказал Лузгин, и женщина в гипюре посмотрела на него с виноватой благодарностью. Папаша Иванов появился в проеме межкомнатной двери и сказал:

– Проходите сюда.

Лузгин пересек напольный коврик, усеянный нецелыми игрушками. Да, спальня, в такой они с братом и жили: и письменный стол у окна, и два шкафа у дальней стенки, но здесь еще и нары с двух сторон из струганых досок под лаком, в переводных картинках про Бэтменов и прочую мальчишескую нечисть. Первый мальчик с книжкой на левых нижних нарах, второй склонился над тетрадью за столом, косится на Лузгина, перо не движется, висит над свежей строчкой; девчонки на полу в межнаровом пространстве шевелят куклами. Лузгин пересчитал в уме, и вышло семь, кого-то не было. Он решил спросить, но папа Иванов его опередил, сказав: «Еще есть Даша, наша старшая, она уже ходит на курсы».