Слой 3 - [57]

Повар Иван ковырялся под капотом синих «жигулей». Было тихо и солнечно. У багажника машины стоял ящик с пустыми бутылками и два пакета явно мусорного вида.

– А где все? – тихо крикнул Лузгин.

Иван вынырнул из-под капота, убрал запястьем волосы со лба.

– С просыпаньицем, Василия! Чаю, кофе или... как?

– Спасибо, Ваня, не хочу. Где все, куда все подевались?

– Так улетели уж. Поди Виталич их в аэропорт увез. Мне вот велено вас дожидаться.

– Все, дождался, поехали, Ваня.

– Сей минут, – сказал повар Иван. – Щас вот хлам загружу.

– Там... еще, – Лузгин махнул рукой на дверь.

– А, – сказал Иван, – уборщица приберет. А главный хлам-то я упаковал.

– Главный хлам, – повторил Лузгин. – Мудрец ты, Ваня. Главный хлам! Надо запомнить, сильно сказано...

Он вышел у гостиницы, поднялся в номер и не спеша привел себя в порядок. Ткнул кнопочку автоответчика никаких новых записей ни от Кротова, ни от нее, словно вдруг про него все забыли. «Ну и хорошо, – решил Лузгин, – будем действовать по собственному плану».

Первым делом следовало разобраться с Мишаней Халиловым: уж больно противная морда была у него вчера вечером по телевизору, больно честная, больно уж правильная, озабоченная несправедливостью, и Лузгин уже знал, что скажет правильному Мише и как полиняет мишина честная морда. Молодец, дружище Кротов: раскопал в два счета компромат на все ключевые фигуры в местной прессе – даванул слегка на Федорова, тог все и выложил на блюдечке, и даже с удовольствием, ибо журналистов тихо презирал, хотя работал с ними и подкармливал годами по причине служебной надобности. По Халилову же не просто настучал, а выдал бумажки убойные, подлинники и копии с печатями, и бумаги эти лежали сейчас в лузгинском портфеле, закупоренные пластиковой папкой.

У ворот телестудии стояла знакомая репортерская машина, и не успел Лузгин подумать, что – она, как дверца откатилась, и на пыльный асфальт сошла Анечка Лялина в джинсах и кожаной курточке, посмотрела на него не без вопроса.

– Привет, – сказал Лузгин. – Ты извини, вчера не позвонил. Ну, знаешь, москвичи наехали...

– Да что вы, Владимир Васильевич, – сказала Анна.

– Вы человек свободный.

– Я тебя когда-нибудь прибью, – сказал Лузгин.

– Какой у нас папочка строгий сегодня...

– Точно прибью, Анька.

– А хоть сейчас, – сказала Лялина.

– Ну, извини!.. Ну, в самом деле!.. Халилов, кстати, здесь?

– Отсутствуют.

– Вот черт, – сказал Лузгин. – А ты куда?

– К Ивановым. Сегодня эфир, надо подснять кой-чего.

– Я с тобой. Ладно?

– Это еще зачем?

– Да не знаю, – брякнул Лузгин с раздражением. – Просто хочу с тобой поехать, вот и все.

– Мешать не будешь?

– Не буду.

– Учить тоже?

– Да не буду, не буду!..

– Тогда жди. Я подарки забыла.

Анна чмокнула губами и быстро пошла к студийному подъезду, чуть слышно трогая асфальт подошвами легких белых кроссовок, под которыми, он знал, надеты белые пушистые носки, всегда сводившие его банальным образом с ума. Лузгин хотел залезть в машину, но передумал и уселся у ворот на белый куб бетонной клумбы, в котором ничего не росло.

Тогда, в ту ночь, с пакетами в руках, со сбившимся дыханием и рвущимся сердцем, протрезвевший от страха и своей оголтелой решимости, он взобрался на нужный этаж и сразу нажал на звонок, потому что любая секунда раздумья погнала бы его отсюда вон. И тут же вспомнил, что ему сказали, рукой с пакетом опустил дверную ручку и толкнул дверь дрожащим коленом, шагнул внутрь, в неяркий свет прихожей, и начал пятиться назад, спиной и ниже затворяя дверь, толкал ее до тихого щелчка, до роковой мгновенной неотступности и замер, привалясь к двери, и слева, из другого света, раздались короткие шаги, из кухни выглянула Анна, сказала просто: «Это вы? Я здесь, входите», – полускрытое стеной плечо в оранжевом халате, амфора бедра, конец оранжевого, гладкое колено, вниз, вниз – и белый пушистый носок, и снова лиловый блеск упавшей пряди, диагональный мах бровей, ночные посторонние глаза, и вдруг исчезла разом, и только белое внизу чуть-чуть, но задержалось, как будто там, за поворотом, она застыла на мгновенье в полушаге, прежде чем исчезнуть насовсем. Лузгин вздохнул и начал без рук разуваться, уравновешивая колыханье тела перемещающейся тяжестью пакетов.

Оглаживая скользкий пол носками, он прошел три шага до угла и повернул, и увидел ее в кухне – всю, в полный профиль, у чистого стола, с кофейником и чашками в руках.

– К черту кофе, – произнес Лузгин, обнаглевший от полной растерянности. – Давайте пить и есть и говорить.

– Вам еще не надоело?

– Что?

Говорить, – сказала Анна, освободила руки и села, полускрывшись за столом. – Простите за грубость, но вы весь вечер...

– Только я? – спросил Лузгин, брякнув пакетами о стол.

– Да все вы.

– Норма вежливости. – Он принялся опорожнять пакеты. – Норма стадной вежливости.

– Поясните.

– Сойдяся в стадо, принято мычать и блеять. Это есть некая форма совместного договора о ненападении. Молчащий субъект угрожающ. Говорящий субъект демонстрирует стадную солидарность. Зубы говорящего субъекта заняты артикуляцией, формированием различных звуков, следовательно, пока субъект говорит, он вас не укусит.