Слой 3 - [14]

Кротов придавил ботинком ногу Вайнберга, предупреждая ответный выпад, но сосед его внезапно рассмеялся, оглядывая всех поверх очков.

– Ну что мне делать с этими детьми? – И уже обращаясь к Зырянову: – Не буду я вам платить, не буду. Пока не возьметесь за ум.

– Ты подожди, – с угрюмой ласкою сказал Зырянов Вайнбергу. – Я не за ум – я за топор возьмусь.

– А вот этого чтобы я больше не слышал! – подал голос полковник милиции.

– Он умный, – Зырянов широко улыбнулся, бороздя крупными жесткими складками загорелое лицо. – Он и с первого раза все понял.

– Вы не представляете себе, – мечтательно проговорил Слесаренко, – с каким превеликим удовольствием я послал бы куда подальше и вас, и вас, уважаемые. Но, к сожалению, положение обязывает.

Он поднялся над столом.

– От имени городской власти я прошу вас, Леонид Аркадьевич, подчеркиваю: прошу! – сегодня же осуществить перевод денег предприятию. Вас же я прошу – тоже прошу, заметьте, – в течение часа разблокировать железнодорожную магистраль. Если моя просьба не будет выполнена, мы найдем... как вы сказали? Средство воздействия и на вас, и на вас, – он махнул пальцем налево и направо. – Совещание закончено.

Выбираясь из-за стола, Вайнберг шепнул на ухо Кротову:

– Туфли мне ты будешь чистить?

– Без меня не уезжай, – тихо сказал Кротов.

Когда чиновники ушли из кабинета и захлопнулась дверь, Слесаренко откинул тюлевые шторы и раскрыл окно; ворвался плотный шум центральной улицы, где двумя бесконечными потоками катилась навстречу друг другу рычащая и чадящая автотехника; запахло бензиновой гарью вперемешку с речной близкой сыростью, сразу пересилившими кислую вонь прокуренной комнаты.

– Они с рельсов уйдут или нет? – спросил он Кротова.

– Не уйдут, сами не уйдут – это точно.

– И что же дальше, господа советники? И где этот чертов Лузгин?

– Он на телестудии, – пояснил Кротов. – Готовит с Лялиной двухчасовой выпуск новостей.

– Лялина – это... дикторша? Ну, эта девица накрашенная? Мне донесли: у них роман?

– Хорошее слово – «донесли»... Слушайте больше, Виктор Александрович.

– Давай-ка сядем, – устало предложил Слесаренко.

– И какой черт дернул меня за язык про жену?..

Кротов промолчал.

– Они снимали это? Если да, то пусть вырежут, уберут...

– Лузгин опытный телевизионщик, – успокоительно сказал Кротов. – Он все сделает как надо. Мне пора ехать, Виктор Александрович, меня внизу Вайнберг ждет.

– Как вы думаете: он заплатит?

– Сегодня – нет.

– А завтра?

– И завтра нет.

– Какого черта! – вскипел Слесаренко. – Он что, не понимает, куда толкает всех своим упрямством?

– Вайнберг действует правильно.

– Вижу: спелись, сговорились... Банкир банкиру глаз не выклюет... Когда доложите по кредитной линии? Удалось что-нибудь выяснить? Меня люди спрашивают, пора отвечать.

– Через пару дней доложим.

– Грязи много?

– Хватает.

– Ладно, поезжайте. И если Харитонов еще болтается в приемной, попросите его зайти. Надо соблюсти приличия. И пусть уберут эту гадость, – брезгливо указал мэр на переполненные пепельницы.

Вайнберг ждал его у машины, о чем-то беседуя с полковником Савичем в полукольце ревниво и настороженно глядящих друг на друга телохранителей в черных костюмах и милиционеров в камуфляже. Увидев сбегавшего по ступенькам Кротова, Вайнберг нырнул в темное чрево «лэндкрузера». Кротов последовал за ним, сделав суровую рожу полковнику и намеренно зацепив его портфелем.

– Застрелю гада! – пропел фальцетом Савич, и было неясно, кого он имел в виду. – Подвинься, я с вами.

Известие о смерти слесаренковской жены застало Кротова в Москве, и то лишь день на третий – на четвертый; он опоздал на похороны и увиделся со Слесаренко уже на девятинах в столовой городской администрации. Виктор Александрович держался по-мужски, без слякоти и причитаний, но за этой внешней сдержанностью и сухими, как бы регистрирующими происходящее глазами угадывалась не сила, а пустота. Кротов беспокоился, не «упадет» ли Слесаренко «на стакан», но тот вообще не пил и даже не курил. Ему рассказали, как здорово помог с организацией похорон Вовка Лузгин, и Кротову было приятно это слышать. Потом Слесаренко заперся на даче, куда они с Лузгиным приехали однажды наобум из лучших побуждений, и получилось зря, сплошная неловкость, пустой и мятый разговор, и когда Лузгин быстро напился и пришлось грузить его и уезжать, Кротов сделал это с облегчением. Про звонок Воронцова и отъезд Слесаренко на Север он узнал много позже, из городских разговоров, и решил про себя: вот и славно, путь развеется мужик.

Если говорить откровенно, он считал Слесаренко неглупым, честным, но легко ранимым и не очень волевым, с приступами мрачного упрямства, – что другие, не вникая, принимали за характер, – и всегда и везде как бы лишним слегка человеком. Он все время куда-то не вписывался, работал и жил словно бы через силу, постоянно себя подталкивая, и казалось, что однажды он это сделать забудет, замрет на шаге и останется стоять. Кротов тоже гнал себя и подстегивал, но это была гонка всадника, а не лошади, как у Слесаренко или Вовки Лузгина.

И вот, когда Кротов, закрученный работой и семьей, уже и вспоминать, и думать о нем перестал, Слесаренко вдруг позвонил, а потом объявился в Тюмени.