Слово солдата - [29]

И вот, кажется, пришла победа настоящая. Пришла как-то буднично, незаметно. Мы поверили в нее потому, что уже несколько дней стоит звенящая, умиротворенная тишина. Старшины рот отбирали за ненадобностью у бойцов гранаты и трофейное оружие. Никто не приказывает рассредоточиваться.

Мы не дошли до Праги совсем немного. Раньше нас на помощь восставшим пражанам подоспели танкисты генералов Рыбалко и Лелюшенко из уже поверженного Берлина. Стоим в невысоком и густом сосновом лесу. Наспех соорудили шалаши, раскинули палатки. Холодно, сыро. Может, потому стали получать спирт (как разъяснил батальонный санинструктор, «для профилактики простудных заболеваний»). Многие нуждались в «профилактике» и потому нередко то тут, то там можно было слышать разудалые разноголосые песни, судорожное рыдание по убитым друзьям и восторженные приглашения в гости, в родные места, краше которых нет на свете.

А жизнь солдатская все больше входила в мирное русло. Роты помылись в походной палаточной бане, почистились от многослойной фронтовой копоти и грязи. Многие побывали на экскурсии в Праге. Вернулись потрясенные, растерянные.

— Как нас встречали!.. Как благодарили!..

Побатальонно в обширном дворе какой-то богатой усадьбы смотрели представление ездившего по южным фронтам московского цирка. Натерпелись страху, когда упитанный, холеный иллюзионист в черном фраке и белоснежной манишке усыпил на дощатых подмостках геройского капитана Чекмарева, а потом хладнокровно вонзил ему в шею тяжелый стальной тесак. Вонзил так, что едва не отвалилась чубатая, буйная голова капитана. Ручьем полилась кровь на некогда белый, мясницкий фартук, которым предусмотрительный иллюзионист прикрыл китель Чекмарева со звенящим иконостасом боевых наград. Испуганно ахнули женщины. С недоумением и страхом смотрели на сцену притихшие бойцы. Тишина. Невозмутимый артист накрыл черным платком голову Чекмарева и, повозившись, с натугой вынул из-под покрывала окровавленный тесак. Через минуту сдернул платок, с магическим таинством взмахнул волшебной палочкой. Вздох облегчения прокатился по двору усадьбы, когда проснувшийся Чекмарев с недоумением посмотрел на пятнистый фартук, ощупал шею и, смущенно улыбаясь, целым и невредимым сел на свое место в первом ряду.

Мой пулеметный расчет жил, как и все, в радостном водовороте первых мирных дней. Нас осталось четверо. Еще в Австрии тяжело ранило наводчика Гришу Бондаренко.

А через несколько дней во время атаки расчет захватил в первой траншее пять оглохших, обезумевших от страха вражеских солдат. Они стояли перед нами с поднятыми руками и широко раскрытыми стеклянными глазами, молча молили о пощаде. Что с ними делать? Останавливаться нельзя — цепь наступающих уходит вперед.

— Вася, отведи в тыл и догоняй нас, — приказал одному из братьев-близнецов, подносчику патронов Ищенко.

Только сегодня прибился Иван, почерневший, усталый, и виновато доложил:

— Сдал пленных, будь они неладны. А вас еле догнал… Все рвутся вперед, как ошалелые. Перепуталось, перемешалось…

Четвертым был кировоградец Иван Манженко — невысокий, коренастый, никогда не унывающий крепыш. После ранения Гриши Бондаренко он стал наводчиком.

Утром командир нашей пулеметной роты лейтенант Корсунов перед строем объявил, что сегодня начнем строить временный оружейный парк с навесом, снесем туда пулеметы, патроны. Сдадим все трофейное оружие, приведем в порядок разросшееся за последние дни войны ротное хозяйство.

— Откуда-то лошади у нас появились, все с трофейными пистолетами, как партизаны, — с притворной строгостью хмурил Корсунов круглое, розовощекое и курносое лицо. — Надо кончать вольницу. Победа!

Лейтенант не смог выдержать строгость до конца и улыбнулся по-детски широко и радостно. А старшина роты, пожилой худощавый украинец с чубатой седой головой (фамилию его, к сожалению, не запомнил) молча, многозначительно посмотрел на наш пулеметный расчет.

В тот день, отойдя подальше в лес, я в честь наступившего мира выпалил в небо из трофейного эсэсовского вальтера полную обойму и, вернувшись назад, бросил теперь уже никому не нужное оружие в общую кучу. А потом всем расчетом собрались у нашей по привычке замаскированной в кустах повозки, на которой мирно дремал зачехленный пулемет. Пара гнедых лошадей звучно хрупала сено, принесенное Иваном Манженко из чьей-то давно заброшенной усадьбы. Было ясно, что с лошадьми и повозкой придется расстаться. Да и зачем они нам теперь нужны?

— Послужили нам, родные, напоследок. Спасибо, — чешет Иван загривок гнедому рослому коню с белым пятнышком на лбу.

Конь доверчиво тянул голову, шумно вздыхал.

— Понимает по-русски, — грустно улыбался Манженко. — А может, он наш и есть? Захватили враги где-нибудь в колхозе, у нас, на Украине…

Вспомнилось, откуда взялись у нас эти лошади и легкая на ходу, похожая на тачанку повозка.

Овладев столицей Австрии и прорвав фронт, наши войска устремились вперед, на Чехословакию. Видно, надо было очень спешить, потому что слышалось только одно:

— Вперед! Вперед! Вперед!

Все смешалось, перепуталось, завертелось в водовороте стремительного наступления. Танки, облепленные десантом, с ревом и грохотом ушли вперед. Дороги забиты пехотой, артиллерией, машинами, повозками. Все переместилось на большаки, на проселки. Вспыхнет внезапный, быстротечный бой — враз рассыплется по весеннему полю разноликое войско. Треск пулеметов, взрывы гранат, увесистое уханье снарядов. И снова все стягивается к дорогам, движется дальше.