Слово солдата - [28]

Да, мы еще не знали ни одного слова по-словацки, чтобы поблагодарить незнакомку за подарок. Видать, на минуту оторвавшись от тяжелого и бесконечного крестьянского труда, издалека прибежала она, чтобы увидеть братьев-славян, убедиться — не сон ли это? И угостить долгожданных гостей чем бог послал.

Впрочем, одно слово мы уже знали. Вернее, догадывались, что оно хорошее, идущее от самого сердца. Я поднял тот кувшин с вином и за всех своих товарищей радостно закричал:

— Наздар!

ПОСЛЕДНИЕ КИЛОМЕТРЫ

Победа! На этот раз мы уже всерьез поверили, что войне пришел конец. Оглушило тишиной. Обуяло каким-то трепетным волнением, ожиданием чего-то необычного, неизведанного, необыкновенно желанного и дорогого. По ночам, сквозь сон, заслышав шорох, мы все еще судорожно хватались за оружие, готовые ко всему. А потом затаишь дыхание, прислушаешься, и теплая волна захлестнет сердце — да ведь все кончено, победа! Днем возбужденной толпой ошалело суетимся по широкой лесной поляне, впервые за многие годы не зная, что делать. Зарокочет над лесом самолет, и враз опустеет лужайка, и чей-то тревожный голос заученно крикнет:

— Возду-ух!

Минута напряженной тишины, и лес сотрясет оглушительный… хохот. Чего прячетесь, зачем рассредоточиваетесь, чудаки? Война-то закончилась! Чей же может быть самолет, кроме как наш?

В настоящую, истинную победу поверили не сразу потому, что один раз уже ошиблись.

В тот ясный майский полдень густая цепь стрелкового батальона настороженно шла по ярко-зеленому клеверному полю. Вокруг буйствовала весна. Басовито гудели под ногами толстые шмели. В небе заливались жаворонки. Ласкало натруженные плечи еще не жаркое солнце. Родниковой рекой вливался в грудь настоянный хмельным разнотравьем встречный ветерок.

А впереди, в низине, притихло, затаилось небольшое селение. Ярко краснеют среди молодой зелени высокие черепичные крыши. Широкой прямой лентой белеет пустынная улица. Подозрительно темнеют окна-бойницы под высокой иглой древнего костела. Что ожидает нас впереди? Как встретит околица этого очередного на нашем пути населенного пункта?

Чтобы не отстать от стрелков, мы проткнули сквозь колеса «максима» толстую палку, всем расчетом взялись за пулемет и шли в цепи, готовые в любой миг броситься на землю, открыть огонь.

В последние дни вести настоящий бой приходилось все реже. Противник поспешно отступал, устраивая засады, обстреливая с ближних высот дороги колонны наших наступающих войск. По всему чувствовалась близкая победа. И как-то не верилось, что где-то впереди, может быть, совсем недалеко, истекала кровью восставшая Прага. Это ей на помощь спешили мы день и ночь, не считаясь ни с чем. Позади цепи послышался натужный гул мотора и какой-то восторженно-истошный крик. Покачиваясь на ухабах, наступающих догонял маленький разведывательный броневичок, какие часто встречались на фронтовых дорогах. Высунувшись из верхнего люка, чумазый парень в черном танкистском шлеме что-то кричал сорванным голосом, неистово размахивая руками, швыряя во все стороны какие-то бумажки. Броневичок ближе, ближе. Голос громче, понятнее:

— Победа! Братцы, победа! Конец фашистам! Ура-а! Братцы, дорогие, кончилось! — восторженно рыдал парень, сверкая полными слез глазами.

Я поднял еще сырую, пахнущую краской листовку и не поверил своим глазам. Победа! Германия безоговорочно капитулировала!

Это случилось так внезапно и в такое необычное время, что мы просто растерялись, не зная, что делать. Буйная радость распирала грудь. Как-то по-особому ослепительно ярко засверкало весеннее солнце, подкрасив червонным золотом лебединую стаю белых пушистых облаков.

Неожиданно высоко в небе густо захлопали взрывы зенитных снарядов. Хлопья ватных бутонов легли кучно. А самолетов не видно. Второй залп, третий… Где же вражеская авиация? По кому бьют зенитки?

И снова неистово-восторженное:

— Салют победе! Ур-ра-а!

Шквал огня взметнулся над цепью. Захлебываясь от радости, торопливо зататакал наш «максим», посылая в пустое небо длинную очередь трассирующих пуль. Весенними грачами взлетали ввысь шапки, пилотки, стальные каски.

И как раз в этот момент в цепи наступающих взметнулись черные султаны земли и дыма. Над головами засвистели пули. Повалился набок, ярко, с сухим треском запылал обогнавший нас броневик.

— Ложись! — вырвалось у кого-то помимо воли.

Но никто не залег, не остановился. В каком-то неистовом, свирепом порыве роты бросились вперед. На одном дыхании, с пересохшими ртами, с неистребимой яростью и неизъяснимой, до боли в груди обидой достигли крайних домов, в короткой схватке смяли засаду и, не глядя на брошенные вражеские пушки и трупы, молча пошли дальше.

А вскоре наш пулеметный расчет догнала захваченная нами еще в Австрии трофейная повозка с парой ходких гнедых лошадей, и подносчик патронов, высокий рыжеватый Ищенко, весело отрапортовал:

— Карета подана!

Поставив в задок повозки готовый к стрельбе «максим», мы двинулись вслед за ротными колоннами по глухим, заросшим травой проселкам.

Еще несколько дней батальоны вели скоротечные бои, сбивали засады, перевязывали раненых, хоронили убитых. Только позже, когда все стихло, все кончилось и свалилась с плеч многолетняя тяжелая солдатская ноша, узнали мы, что в Германии наши солдаты уже отплясывали неистовую барыню, уже расписались на мрачных стенах рейхстага, а здесь, перед фронтом 2-го Украинского, перед нашей 7-й гвардейской армией Шумилова, все еще продолжались бои. Гитлеровский генерал Шернер не признал безоговорочной капитуляции, не смирился с концом «тысячелетнего рейха», не сложил оружия. Более того — повел наступление на восставшую Прагу.