Слово солдата - [16]

Затаив дыхание, сидим за плетнем, со страхом и невыносимой жалостью смотрим на дорогу.

— Шнель! Шнель!

Волоча ноги, изможденные голодом и жаждой бредут пленные красноармейцы. Грязные бинты, свежие кровоподтеки, непокрытые головы. Отстают, отсчитывают последние в своей жизни шаги, вконец ослабевшие.

— Шнель! Шнель!

И короткая строчка автоматной очереди, пистолетный хлопок.

Кто-то из женщин подбежал к страдальцам с ведром воды и кружкой. Потянулись изможденные руки.

— Цюрюк!

И хлопок выстрела. Падает в дорожную пыль бездыханное тело…

В тот день вырос в вишневом саду холмик безымянной могилы. Глухой, дремучий и одинокий дед Никола, в чьем саду похоронили женщины неизвестного красноармейца, часто приходил на могилку, крошил зачерствелый хлеб, тихо пел какие-то одному ему известные песни. Иногда, бывало, брал дед с собой чекушку самогона, выпивал рюмку-другую и там же засыпал.

Умер дед Никола. А над безымянной могилкой все так же шепчется листва и ясными весенними ночами поют соловьи…

Идет колонна все дальше и дальше от фронта. Шаркают по горячей земле тысячи ног. Бесконечно и монотонно скрипит повозка, устало фыркают лошади.

…А ведь мы и в самом деле заехали в гости к тому румыну. Колонну военнопленных благополучно сдали в Бельцах. Правда, довели не всех. После того случая одного за другим отпустили всех румын.

Никто не спрашивал нас на сборном пункте, куда делись румыны. Должно быть, ясно было и так.

А через несколько дней, оставив в Бельцах военнопленных, мы тем же путем возвращались назад.

Гостили у того самого румына. Не было конца молодому вину. Отошел душой хозяин. Повеселела хозяйка. Носятся по двору шаловливые дети.

На прощанье хозяин налил каждому фляжку вина. Хозяйка кинулась ловить знакомого нам гусака — зажарить на дорогу.

— Не надо! Пусть живет, — запротестовал Игнатовский. — Есть у нас сухари, консервы…

ПРИСЯГА

Под яркими лучами полуденного солнца словно огнем горела красная скатерть на продолговатом, с резными ножками столе, принесенном нами из пустого разрушенного дома. Тугой весенний ветерок, озорничая, трепыхал краями кумачового полотнища, норовил поднять его к голубому безоблачному небу. Чтобы этого не случилось, лейтенант Шапкин приказал по углам стола разложить автоматные диски, а лежащую посредине большую красную папку придавить ребристой противопехотной гранатой-лимонкой без запала.

Конечно, с точки зрения строгих правил войны мы поступали неразумно и легкомысленно. Стол, накрытый красной скатертью, плотные ряды солдат были хорошей приманкой для вражеских самолетов. Но командир пулеметной роты лейтенант Шапкин резонно решил, что опасаться нам особо нечего. Повсюду на берегу реки было много глубоких промоин, в которых, в случае чего, можно укрыться. Невдалеке густой стеной стоял высокий красноватый лозняк, а ближе к воде шумели непролазные заросли серого прошлогоднего камыша. Ну и, конечно же, лихой, смуглолицый, с черными цыгановатыми глазами комроты верно рассчитал, что сейчас — не сорок первый год, когда фашисты-летчики с кривой ухмылкой гонялись за одиночными бойцами, за обезумевшими от страха женщиной, стариком или ребенком на пыльных дорогах нашего отступления, поспешной скорбной эвакуации. Сейчас и не середина войны, когда «непобедимые солдаты великого фюрера» еще тешили себя надеждами на новые победоносные походы, на чудо-оружие, которое поставит на колени весь мир. Как-никак шел сорок пятый, и все реже и реже появлялись в небе фашистские самолеты. К тому же где-то невдалеке через могучую полноводную реку была наведена наша понтонная переправа и оттуда иногда доносился такой яростный лай зениток, что какой-нибудь одиночный вражеский самолет, торопливо прогудев над рекой и сбросив бомбы куда попало, улетал прочь и больше не показывался.

Но, пожалуй, даже не эти соображения были главными для лейтенанта Шапкина, когда он разрешил нам ставить стол на этом месте и накрывать его ярко-красной скатертью. Уж больно хотелось ему, да и этим, наголо остриженным молодым парням, прибывшим на пополнение, чтобы принятие присяги получилось как можно торжественней, чтобы этот веками освященный солдатский ритуал запомнился каждому на всю жизнь.

Мы стоим на зеленой лужайке плотным двухшереножным строем перед столом и с волнением ожидаем начала церемонии. Принимать ее, собственно говоря, будут не все, а только несколько молодых парней из западных областей Украины, которые совсем недавно прибыли к нам на пополнение. Но так уж заведено, что давать торжественную клятву испокон веков надлежало перед лицом товарищей, чтобы никогда не мог ты покривить душой перед ними, чтобы их строгий молчаливый взгляд в эти неповторимо торжественные минуты всегда был твоим судьей, твоей солдатской совестью. Ну а мы, кто уже побывал в боях, смотрели на новичков с некоторым чувством превосходства. Как же — фронтовики, над нашими головами уже свистели пули, мы уже смотрели смерти в глаза. А этим только предстоит.

Пока лейтенант Шапкин вместе с незнакомым усатым майором и штабным писарем раскладывали на столе какие-то бумаги, мы молча смотрели на широкий разлив могучей реки, на тугие, перегоняющие друг друга волны, которые тихо плещутся почти у самых ног. Голубой Дунай…