Слово о полку - [40]

Одного из бедуинов я поймал за делом. Кража патронов была строго запрещена; в сущности, я имел право поступить с ним совсем жестоко — но недаром трунили надо мною товарищи в офицерской столовой: "Какой вы солдат? Просто переодетый фельетонист". Я… я велел отнять у него добычу и дать ему по шее и отобрал у него осла, и мы посадили на осла усталого нашего «падре». Потом на ближайшем привале осла формально усыновили, дав ему батальонное имя. Дело в том, что у нас числилось шестьдесят четыре солдата по фамилии Коган, и имена их начинались со всех букв английского алфавита, от «а» до «зет». Не было только на букву «икс». Осла назвали Коган Икс…

* * *

…На полдороге к Эс-Сальту нас остановили, повернули и велели идти назад в долину. У англичан это тоже бывает, и часто: ступай вверх, потом вниз, а для чего — неизвестно. Они, в таких случаях, усмехаясь, цитируют знаменитую строку из Теннисена, из стихотворения о том, как под Севастополем погибло у них ни за что ни про что шестьсот отборных из конной гвардии; строка очень простая — someone has blundered — "кто-то напутал". "Самая английская строка во всей нашей поэзии", — говорит Патерсон (впрочем, он ирландец).

В местности Тель-Нимрин, на низовьях той же горной речки, нам велели ждать немецких пленных. Мы разбили лагерь и переночевали, а на рассвете привели нам партию оборванцев: девятьсот турок и двести немцев вперемешку с австрийцами и мадьярами. В жизни их не забуду. Обносились, отощали, обросли до того, что по одежде и по лицу уже трудно было отличить пруссака от османлы. Отличали они себя сами: немцы держались отдельно и блюли порядок. Прежде всего надо было пленных напоить: немцы сами выстроились очередью, подходили один за другим, получали порцию и говорили «данке». Но с турками едва не вышла трагедия.

Речную воду запрещено было пить из-за обилия лошадиной падали. Из штаба ежедневно рассылали по всей долине цинковые ящики с очищенной водою. Три ящика мы отдали туркам; сержант с помощниками выдавал им по кружке на человека, а двенадцать солдат с винтовками охраняли порядок.

Моя палатка была ближе других к пригорку, на котором это происходило. Я дремал и вдруг проснулся от какого-то гула и визга; в то же время вбежал ко мне денщик, рослый малый из-под Кутаиса, по имени Цвениашвили, закричал: «Драка», схватил свою винтовку и помчался на пригорок. Я выглянул и увидел серую свалку, пыль и над пылью взмахивающие и опускающиеся приклады. Бьют пленных?! Очень уж это было непохоже на наших солдат. За последние недели до наступления именно к нам каждую ночь приползали турки сдаваться: даже на их стороне прошла слава, что в еврейском батальоне с пленными обращаются ласково.

Я тоже побежал на пригорок; закричал солдатам: "Стоп!", но сам себя не расслышал из-за воя тысячи голосов; и то, что солдаты работали прикладами, оказалось мелочью — главное сражение шло у самих турок. Передние, у ящиков с водою, били, царапали, душили друг друга, некоторые, сплетясь, катались по земле; остальные напирали, проталкивались локтями, пинками, головами; все кричали по-своему и их было около тысячи. Сержант сказал:

— Так они с самого начала, сэр. За двадцать минут и полсотни напоить не удалось. Ничего не могу поделать. Подошел полковник, присмотрелся и велел солдатам дать залп в воздух: озверелая толпа притихла.

— Гоните их гуртом на реку, — сказал полковник, — иначе они перегрызут друг друга насмерть.

Их подлинно «погнали» к речке — другого слова не подберешь, да и другого средства не было; там они рассыпались вдоль берега, полегли ничком и «лакали» — опять нет другого слова.

Я пошел к немцам. Они сидели молча, все глядели в другую сторону с выражением "не наше дело, мы не такие". Я спросил по-немецки, нет ли среди них раненых; один встал и доложил:

— Какие были, остались — в пустыне. Но почти все турки.

Не разберешь, интеллигентные лица у людей или нет, сквозь маску пыли и пота и небритых щек; но на некоторых еще уцелели пенсне — признак, по крайней мере, аттестата зрелости. Тот, что докладывал, спросил: — А что нового? Кончена война? Я рассказал; постарался сделать это деликатно, так как новости были все для них неприятные. Все, кто сидел поближе, повернулись ко мне. Тот опять спросил:

— Значит, Германия все еще воюет?

— Воюет, — сказал я.

Мой собеседник повернулся к другому и проговорил:

— Er ist ein Tolpel![4]

(Я не обиделся: было слишком ясно, что местоимение «он» относится не ко мне.) Второй подтвердил:

— Er ist es immer gewesen vom Anfang an.[5]

Никто не возразил, даже не шевельнулся. "Ого, — подумал я, — двести готовых республиканцев? Скоро… только вряд ли прочно". Но остальное, что я от них узнал, было еще тяжелее слушать — три дня в горах и в пустыне, без капли воды и без сухаря. Бедуины, вчера лебезившие, сегодня рвущие у отсталого часы из кармана, колечко с пальца, иногда сапоги с ног. И малярия; люди, ложащиеся на землю, с одной мольбой: уходите, дайте спокойно умереть.

Я пошел к палаткам; под маслиной стоял полковник Патерсон и мой ротный командир, юноша лет двадцати двух.

— Барнс, — спрашивал полковник, — сколько осталось человек в вашей роте? — Здоровых, сэр? Восемнадцать. — Так вы нынче ночью отведете эту партию в Иерихон.