Слово и «Дело» Осипа Мандельштама - [43]

Но отметки за 5 июня нет – видимо, из-за того, что О.М. «отметился» в Чердыни совершенно иначе: в первую же ночь, то есть с 3 на 4 июня, одержимый тюремными галлюцинациями и манией преследования, он выбросился из окна палаты, где его с женой так шикарно разместили…

Нервный, чувствительный, тонкий, «не созданный для тюрьмы» (автохарактеристика), Мандельштам явно не выдержал очной ставки с государственной карательной машинерией, заплатив за нее бессоницей, бредом, галлюцинациями и, наконец, – попыткой самоубийства.

«Прыжок – и я в уме», – так диагностицировал ситуацию сам поэт.

Женщина-врач (по характеристике Н.Я. – «встрепанная и очень злая врачиха») – это предположительно Мария Селиверствовна Семакова, замещавшая на время отпуска заведующего, А.М. Семакова, своего начальника и мужа[273]. Она констатировала у О.М. вывих правого плеча. Диагноз ее не был верен (правильным был бы перелом), но в период белых ночей электричество даже в больницу подавалось нерегулярно и рентгеновский аппарат не работал.

После «прыжка» Мандельштама с женой перевели в другое помещение – в небольшой и отдельно стоящий флигель, где размещался Красный уголок больницы. Каменный и одноэтажный домик – из окна уж точно не выбросишься.

В больнице Мандельштамы сдружились с одной эсеркой-кастеляншей – такой же, как и они, административно-высланной, но только с несоизмеримо большим жизненным опытом. Кастелянша еще раз даст о себе знать – в 1939 году, на Колыме, в лагпункте «Балаганное», судьба свела с ней Елену Михайловну Тагер, законспирировавшую ее в своих воспоминаниях под инициалами Е.М.Н. (возможно, сознательно искаженными)[274].

Е.М.Н. рассказывала Тагер об «одном писателе», Иосифе Мандельштаме, содержавшемся в чердынской больнице, где она работала. Он страдал, по ее выражению, «абсолютным психозом»: каждый день заново свято верил, что сегодня в шесть часов его расстреляют. И каждый день к шести часам начинал психовать – забивался в угол, трясся, кричал… Лечить его было нечем, но очень помогал описанный и Надеждой Яковлевной трюк: незаметно перевести часы на два часа вперед… Восемь часов – совсем другое дело, никто за ним не приходил! – и поэт успокаивался…[275]

Недавно установлены имена двух реальных кастелянш, работавших в больнице в это время: это Татьяна Алексеевна Коломойцева, административно-ссыльная дворянка из Новороссийска (принята на работу в 1931 г.) и Валентина (или Василиса?) Дмитриевна Казаринова[276].

7

С правой рукой на перевязи, заросший уже не щетиной, а густой трехнедельной бородой – Мандельштам выглядел по меньшей мере импозантно. Травматический психоз его не отпускал, и он все ждал определенного часа (шести вечера), в который его непременно должны были расстрелять. Но хуже всего было ночью: бессоница! И не та, творческая, когда все в тебе настроено на стихи, и ночь дарит тебе вожделенную «запрещенную тишь», а совершенно другая – болезненная и изнурительная, начавшаяся в дороге и перекидывавшаяся по мосткам тревоги за него к жене. Утомляли и белые ночи, но к ним быстро привык, – Чердынь и Петербург расположены почти на одной широте.

Рука у Осипа Эмильевича быстро заживала, хотя отныне и до конца жизни он был практически сухорук. Уже через несколько дней после «прыжка» он и Надежда Яковлевна начали выходить в город – прежде всего в тщетных поисках жилья. Заходили они, надо думать, и в музей, и в библиотеку, читали или покупали районную прессу.

Невозможно себе представить, чтобы они не заглянули в местный музей[277]. Сохранилась книга отзывов музея за 1934 год: мандельштамовской записи там, правда, нет, зато есть чья-то сердитая запись-выговор за то, что нетути в ентом музее ни львы, ни тигры! Зато в одной из витрин красовалась настоящая серебряная персидская посуда, найденная не где-нибудь, а в окрестностях Чердыни при археологических раскопках.

И тогда на память приходит первое из двух мандельштамовских писем жене от 4 мая 1937 года, где читаем: Сейчас был в книжном магазине – большом. Там изумительные «Металлы Сассанидов» Эрмитажа – 50 р. (4, 290)[278]. Так что же это, как не еще один «чердынский след» в судьбе поэта?

Заходили они, надо полагать, и в библиотеку, находившуюся там же, где и сегодня – в доме 57 по Коммунистической (ныне Успенской) улице, где читали или покупали районную прессу[279].

Газет в Чердыни было в то время две[280]. Одна – «Северная коммуна» (орган райкома партии, райисполкома и райпрофсовета) выходила трижды или четырежды в неделю под редакцией некоего Яборова[281]. Номер мог состоять и из россыпи мелких, даже мельчайших заметок, а мог и целиком из перепечатки какого-нибудь Постановления ЦИК и СНК СССР, например, о сельзозналоге на 1934 год. Много о лесосплаве и о потребной для этого непьющей рабсиле, о сенокосе и о подписке на первый тираж первого выпуска займа «Второй пятилетки», розыгрыш которого вот-вот должен был состояться в областном Свердловске. Сказано и о ликвидации в Чердыни разведки Востокнефти[282].

18 июня, когда поэт уже плыл в сторону Казани, вышел номер, который, застрянь Мандельштам в Чердыни, его явно бы заинтересовал. В нем объявление об открывшейся в «Северной Коммуне» вакансии корректора. Одна из заметок по соседству с объявлением о вакансии называлась «Колхозники принимайте вызов» – это о задолженностях по займу «Вторая пятилетка». Запятой в заголовке нет – так что корректор газете был точно нужен.