Слово и «Дело» Осипа Мандельштама - [39]

Тюремно-лагерное дело 1938 г. Протокол осмотра трупа О.М. 27.12.1938 (ЦА МВД)

Тюремно-лагерное дело 1938 г. Страница из дела с фотографией О.М.(ЦА МВД)

Тюремно-лагерное дело 1938 г. Протокол отождествления отпечатков пальцев О.М. 31.12.1938 (ЦА МВД)

Тюремно-лагерное дело 1938 г. Протокол осмотра трупа О.М. 27.12.1938 (ЦА МВД)

Следственное дело 1938 г. Фотография О.М. Май 1938 г. (ЦА ФСБ)

Свидетельство о смерти О.М. 3.6.1940. (РГАЛИ)

Письмо Н.М. в ГУЛАГ. 9.2.1939 (ЦА МВД)

Тюремно-лагерное дело 1938 г. Дактилоскопический оттиск О.М. 27.12.1938 (ЦА МВД)

Тюремно-лагерное дело 1938 г. Учетно-статистическая карточка О.М. (ЦА МВД)

Тюремно-лагерное дело 1938 г. Акт о смерти О.М. 27.12.1938 (ЦА МВД)

Извещение Н.М. от 6.8.1956 о реабилитации О.М. по делу 1938 г. (ГАРФ)

Вторичное заявление Н.М. в Генпрокуратуру СССР от 21.5.1956 о реабилитации О.М. (ГАРФ)

Постановление прокурора А.Федорова от 24.10.1956 об отказе в реабилитации О.М. по делу 1934 г. (ГАРФ)

Постановление прокурора А.Федорова от 24.10.1956 об отказе в реабилитации О.М. по делу 1934 г. (ГАРФ)

Письмо Р.И.Рождественского в Генпрокуратуру СССР от 11.3.1987 о судьбе архива О.М. (ГАРФ)

Письмо Генпрокуратуры СССР Р.И.Рождественскому от 9.11.1987 об окончательной реабилитации О.М. (ГАРФ)

Постоянное представительство ОГПУ по Свердловской области (1934): «Прыжок – и я в уме» Мандельштам в Чердыни

1

То, что вокруг дела О.М. происходит что-то необычное, первым почувствовал Михаил Львович Винавер[247]: «Какая-то особенная атмосфера: суета, перешептывания…» – говорил он Н.М.[248] И как в воду глядел.

Как бы то ни было, но, начиная с 26 мая, в «мандельштамовском деле» стали твориться самые настоящие чудеса – чудеса, доведенные до Надежды Яковлевны Шиваровым под лаконичным девизом: «изолировать, но сохранить!»

Во-первых, звонок Н.М. следователя и предложение свидания – редчайший случай!

Свидание состоялось 28 мая в присутствиии следователя Шиварова:

Крупный человек с почти актерскими – по Малому театру – назойливыми и резкими интонациями, он всё время вмешивался в наш разговор, но не говорил, а внушал и подчеркивал. Все его сентенции звучали мрачно и угрожающе. Такова, однако, наша психологическая структура, что мне, пришедшей с воли, было не страшно, а только противно. Две недели без сна в камере внутренней тюрьмы и на допросах в корне бы изменили мое состояние.

<…> Когда ввели О. М., я заметила, что глаза у него безумные, как у китайца, а брюки сползают. Профилактика против самоубийств – «внутри» отбирают пояса и подтяжки и срезают все застежки.

Несмотря на безумный вид, О. М. тотчас заметил, что я в чужом пальто. Чье? Мамино… Когда она приехала? Я назвала день. «Значит, ты всё время была дома?» Я не сразу поняла, почему он так заинтересовался этим дурацким пальто, но теперь стало ясно – ему говорили, что я тоже арестована. Прием обычный – он служит для угнетения психики арестованного. Там, где тюрьма и следствие окружены такой тайной, как у нас, и не подчиняются никакому общественному контролю, подобные приемы действуют безотказно.

Думая, что мы расстаемся надолго, а может, навсегда, О. М. поспешил передать со мной весточку на волю. <…> О. М. сообщил, что у следователя были стихи, они попали к нему в первом варианте со словом «мужикоборец» в четвертой строке: «Только слышно кремлевского горца – Душегубца и мужикоборца»… Это было весьма существенно, чтобы выяснить, кто информировал органы. Дальше О. М. торопился рассказать, как велось следствие, но следователь непрерывно его обрывал и старался использовать создавшуюся ситуацию, чтобы припугнуть и меня. А я тщательно вылавливала из перепалки всевозможные сведения, чтобы передать их на волю.

Стихи следователь называл «беспрецедентным контрреволюционным документом», а меня соучастницей преступления: «Как должен был на вашем месте поступить советский человек?» – сказал он, обращаясь ко мне. Оказывается, советский человек на моем месте немедленно сообщил бы о стихах в органы, иначе он подлежал бы уголовной ответственности… Через каждые три слова в устах нашего собеседника звучали слова «преступление» и «наказание». Выяснилось, что я не привлечена к ответственности только потому, что решили «не поднимать дела». И тут я узнала формулу: «изолировать, но сохранить» – таково распоряжение свыше – следователь намекнул, что с самого верху, – первая милость… Первоначально намечавшийся приговор – отправка в лагерь на строительство канала – отменен высшей инстанцией. Преступника высылают в город Чердынь на поселение… И тут Христофорыч предложил мне сопровождать О. М. к месту ссылки. Это была вторая неслыханная милость, и я, разумеется, тотчас согласилась ехать, но мне до сих пор любопытно, что произошло бы, если б я отказалась[249].

Во-вторых, – и это главное – сам приговор «копеечный»: всего-навсего высылка на три года в Чердынь!

И, в-третьих, Н.М. предложили сопровождать в ссылку мужа, с чем она немедленно согласилась. Но уезжать нужно было уже в этот же вечер, 28 июня!

Для сопровождения О.М. Надежде Яковлевне тут же выдали удостоверение[250].

До отправления оставалось совсем немного времени, и все оно полностью ушло на всевозможные сборы.