Слово - [52]

— Если тиранит — какая вера? — серьезно возмутился шофер. — Если житья нормального не дает, если в одежу такую одевает, какая, спрашиваю, вера?

— Наша вера чистейшая, книжная.

— «Чисте-ейшая»… — передразнил шофер и вдруг сердито умолк.

Дорога была тряская, машину бросало на ямах так, что искры из глаз летели. Анна сидела, вцепившись в поручень, и на каждой кочке втягивала голову в плечи. В общем-то, она говорила шоферу почти правду. На лесовозе она ехала впервые, и туфли ей хотелось бы надеть, и прическу сделать. И замужем она была, только от этого замужества одна фамилия осталась. Вышла рано, на втором курсе, а к пятому все уже кончилось. Но если бы продолжалось, то не было бы для нее сейчас никакой экспедиции, старообрядцев и книг, да и самой науки археографии для нее наверняка не существовало бы… Она была бы просто женой, матерью, ну, может, преподавала бы в школе литературу. Она всегда была и хотела быть больше женщиной, чем ученым, и потому ей нравилось ходить в туфлях на шпильках, делать прически и шить красивые платья. У нее всегда сжималось и сжимается до сих пор сердце в какой-то сладкой и одновременно тревожной истоме, когда за стеною, в общежитии, плачет по ночам ребенок.

А ребенок у соседей плакал часто и подолгу, потому что у восемнадцатилетней мамы-студентки пропало молоко, а искусственное питание он не принимал и куражился. Иногда, проснувшись от плача, нерожавшая Анна ощущала приливающую тяжесть в груди, словно прибывало молоко, и желание вскочить, бежать к ребенку, укачать его, обласкать, утешить. Но того ребенка утешал и укачивал папа-студент, неразборчиво и сонно мыча колыбельную. И под эту колыбельную Анна засыпала снова…

— Вот ведь жизнь пошла, — продолжал возмущаться шофер без прежней иронии. — Если разобраться — жениться-то не на ком. В натуре! Наши-то девки — ничего, веселые. И споют тебе, и спляшут-станцуют. А погляжу на них — нет, не такую мне в жены надо. Легковаты они для серьезной жизни, что курицы: крылья есть, а не летают…

— У петухов тоже… — начала было Анна, но осеклась, боясь вещать себя.

— А что у петухов? Петухи тут ни при чем, — серьезно сказал шофер. — Семья испокон веков на женщине держалась и держаться должна… Без девок, конечно, тоже не прожить, скушно без них, но для жизни других надо, серьезных, вроде тебя… Но как вот на тебе, к примеру, жениться, скажи, пожалуйста? В скит за тобой, к кержакам? Дак я не хочу. Что там за жизнь?

— Жизнь хорошая, праведная, — вставила Анна. — Пить-курить — нельзя, блудить — грешно…

— Какая же она тогда праведная-то? Тьфу! Никакого азарта в такой жизни, — он сделал паузу. — И вот что выходит: легких мне не надо, а серьезных, как ты, хоть годных для жизни — тем более, потому что без азарту… А в которых и то, и другое есть — мало, да и тех сразу расхватывают. И что остается?.. Я тут сходился с одной… Ну живем, вроде семья, комнату в бараке дали. А она, как вечер — так на танцульки. Пойдем, Тимоша, да пойдем…

— Как? — насторожилась Анна. — Какой Тимоша?

— Ну, это меня так зовут, Тимофей я…

— А фамилия? — не скрывая интереса, спросила Анна.

Он заметил этот интерес, преобразился, подмигнул:

— А фамилия моя маршальская — Жуков!

— А-а, — сникла она и снова отвернулась.

Шофер помедлил, вздохнул, но, увидев, что любопытство попутчицы исчезло, продолжал:

— Так вот, пойдем, говорит, и пойдем… Я ей — какие тебе танцы? Мы ж семейные люди! Ребятишек надо заводить, а не музыку!.. Строго сказал… Ей что надо было? А с другими мужиками обжиматься!.. Вот ты скажи: по-вашему, танцы — грех или нет?

— Танцы — нет, блудить — грех… Это хоть по-нашему, хоть по-вашему…

— Ишь ты, как повернула! — удивился шофер. — Значит, и ваши бабы — того… соображаете. Нет, ты не подумай, что я, как твой старик: мол, сиди дома, молись, и точка, — вдруг начал оправдываться он. — Понимаешь, тут какая-то норма нужна, какие-то свои тонно-километры… И чтоб из колеи не выбиваться, и особо по колеям не ездить, чтоб на брюхо не сесть… А у нас — то одного лишку, то другого не хватает. Ты, случаем, не знаешь, отчего это так нынче, а? Чего не хватает?

— Культуры не хватает, — бросила Анна и умолкла, потому что шофер глянул на нее подозрительно и удивленно.

— Культуры?.. У нас культуры полно. Вон клуб новый отгрохали, рояль привезли, кино каждый день…

— Веры, — поправилась она. — Верить надо… Но и эта поправка была не к месту. «Вот еще не хватало, — подумала Анна. — Религиозную пропаганду развожу…»

— С тобой все ясно, — отмахнулся он. — Помешались там на вере, в лесах-то… Говорю, говорю тебе — как об стену горох…

Он замолк. Дорога пошла под уклон, прицеп стало забрасывать, и вершины длинных лесин гулко застучали по земле. Скоро машина скатилась в лог и затряслась по лежневке.

Незадолго до сборов в экспедицию Анна случайно открыла журнал, не тонкий и не особенно толстый, один из тех, что предназначены для широкого круга читателей. В глаза бросилась ее фамилия, вернее, фамилия бывшего мужа. Юрий опубликовал новую повесть. Он уже стал не тот, что был, когда Анна училась на втором курсе: подающим большие надежды в литературе, разрабатывающим тему нравственности и психологии личности. Он уже оправдал надежды, вот только чьи? Его много публиковали, писали о нем, но никогда не спорили о его творчестве. Оно было бесспорным: красивые, мужественные люди строили ГЭС, вели НЭП, точили детали у станка, иногда отъявленные подлецы и проходимцы пытались им помешать, но безуспешно. А ведь Юрий хорошо знал жизнь, к тридцати успел поплавать с рыбаками, поработать с геологами на Таймыре и каменщиком на стройке. Помнится, много говорили о великих, об одержимых личностях, могли спорить целыми ночами. Тогда он и Анну считал одержимой. На третьем курсе она буквально заболела «Словом о полку Игореве», внезапно ощутив после школьной оскомины всю силу и величие древней поэмы. Болезнь эта осталась до сих пор, хотя Анна уже знала святую заповедь: если хочешь изучать древнерусскую литературу — не начинай со «Слова». Иначе все померкнет, как у Данилы-мастера перед каменным цветком, и жизни не рад станешь.