Слово - [38]

Гудошникова опять принимали за уполномоченного.

— Мне нужно поговорить с ним, — пояснил Никита. — По важному делу. Я из Питера.

— Я провожу! — с готовностью вызвалась учительница. — А вы… не по жалобе приехали? Будто Андрей Павлович жалобу писал…

— Какая жалоба? — не понял Гудошников. — Я из университета.

— А, тогда вы не знаете! — чему-то обрадовалась она. — Ну, идите за мной, я провожу.

Они прошли по коридору, затем черной лестницей спустились на первый этаж и оказались в тупичке — полутемном, пыльном, с битой мебелью на полу и с выпирающей, как человеческие ребра, штукатурной дранкой по стенам.

— Тут осторожно, — предупредила учительница. — Не запнитесь.

Никиту покоробил ее участливый тон: опять ему напоминали, что он — инвалид. Однако он смолчал и, освобождая проход, с силой двинул колченогую парту. Груда ломаной мебели зашевелилась, загрохотала, взметнулся столб пыли. Проводница Никиты остановилась возле низкой двери в конце тупика и несмело постучала.

— Андрей Павлович, к вам пришли. — За дверью никто не отозвался. Учительница пропустила Гудошникова вперед. — Он здесь, заходите.

Никита потянул дверь на себя и оказался в маленькой комнатке со скошенным потолком. Похоже, здесь когда-то держали ведра, тряпки, паркетные щетки, но теперь вместо этого инвентаря в каморке у окна стоял облупившийся ампирный стол и несколько тщедушных стульев. На одном из них, повернувшись к свету, сидел высокий, сухопарый человек лет шестидесяти, одетый в черный учительский мундир и белую манишку.

— Чем обязан? — мельком глянув на вошедшего, бросил Жиляков.

Никита присел на стул.

— От Артура Карловича привет принес, — изучая Жилякова, сказал он. — От Крона Артура Карловича, вашего знакомого.

— Я вас не понимаю, — сухо проронил Жиляков и покосился на протез. — Кто вы?

— Из Петрограда, моя фамилия Гудошников, — сдержанно представился Никита. — Учусь и работаю на кафедре, где когда-то был Крон…

— Почему — был? — встрепенулся Жиляков и замер.

— Потому что был, — отрезал Никита. — Был и нету.

— Догадываюсь… — пробормотал бывший учитель с неожиданной хрипотцой в голосе. — Что вам угодно, молодой человек?

— Кое-что угодно… Например, что вы знаете о Христолюбове? Николае Николаевиче?

Жиляков еще раз оглядел гостя — френч с орденом, распахнутую шинель, — видимо, что-то сопоставлял и не мог сопоставить.

— Такого человека я не знаю, не помню.

«Сволочь, — подумал Никита, ощутив бессилие перед неприступностью Жилякова. — Сейчас вспомнишь, сволочь!»

Он вынул из кармана френча письмо Жилякова к Крону, неторопливо развернул.

— Вот ваше письмо к профессору.

Перед тем как пойти на розыски бывшего учителя семинарии, Гудошников много раз проиграл в уме встречу с ним, продумал, как себя вести, что говорить. Письмо он решил не показывать без крайней надобности, но держать при себе и, лишь когда настанет необходимость, предъявить его как самый веский и бесспорный аргумент. Теперь же, вынув конверт, вдруг понял, что поспешил, что разговор по плану не получился, и как пойдет дело дальше — неизвестно. С человеком, видевшим рукопись, а может, теперь и с ее владельцем, нужно было вести себя иначе. Больше дипломатии и никакой горячки! Ведь сколько раз твердил это себе. Жиляков свое письмо узнал, но, и уличенный, не смутился, наоборот, стал прямее и горже.

— Николай Николаевич умер в девятнадцатом.

— Это я знаю. Где его вещи?

— Я не был у него душеприказчиком.

«Знает! — отметил Гудошников. — Еще как знает!»

— Где языческая рукопись?

— Не ведаю. — Лицо Жилякова стало спокойным, он положил руки на колени. — Зачем вам она, молодой человек? Зачем вам, революционному солдату, понадобилась языческая рукопись?

— Она нужна республике. России.

— России? — деланно удивился Жиляков и встал, чуть не касаясь потолка головой. — России сейчас нужен хлеб, паровозы и… патроны. Россия сейчас без хлеба и патронов как вы без… — Он взглянул на протез Гудошникова, посмотрел в окно. — Россия после переворота мечтает о новой, пролетарской культуре, — хладнокровно продолжал Жиляков. — Старье на слом, на свалку, на помойку! Все заново, как от рождения Христа. До семнадцатого года Россия жила во мраке, творила буржуазную культуру, и не было в ней Рублева, Тредиаковского. И протопопа Аввакума не было, и Пушкина, и Рахманинова. Тем более, молодой человек, не было языческой рукописи, как самого старца Дивея. Это все проклятое прошлое, тяжкое наследие капитализма.

— Неправда! — резко встал Гудошников и пристукнул стулом. — Все было! И останется и будет!

— Что останется? Дома, каналы, паровозы?

Жиляков по-прежнему был спокоен, даже чуть ленив, и только синяя жилка на виске под тонкой кожей билась напряженно и часто.

— И Рублев, и Пушкин, и «Слово о полку Игореве», и Рахманинов останется, и старец Дивей.

— Я не верю.

— Сейчас можете и не верить. Скоро увидите сами.

Бывший учитель посмотрел на Гудошникова с интересом, но в уголках сжатых губ таилась злоба.

— Я уже видел! — неожиданно воскликнул он и метнул свою длинную руку в сторону окна. — Я видел, как зорили монастырь!

— Монастыри закрывают, по воле народа. — Гудошников стукнул ножками стула. — Республике не нужны дармоеды.