Слово - [33]

Вам бы, Артур Карлович, самому следовало приехать и посмотреть ее, но время теперь смутное, опасное, и что ждать завтра — неизвестно. Погодить бы немного, пока не будет в России хоть какой-нибудь порядок…

Ваш покорный слуга Андрей Жиляков.

Февраля 6 числа 1919 года».

— Понимаете, о чем идет речь? — торопливо спросил Гуляев. — Вы понимаете, о чем он пишет Артуру Карловичу?

Гудошников не ответил. Он еще раз прочел письмо, рассмотрел конверт с царскими штемпелями и подпер голову рукой.

— Только поэтому я пригласил вас, — продолжал профессор. — Помню, вы очень живо интересовались деятельностью румянцевского кружка и теперь выступаете против пролеткульта…

— Это единственное письмо из Олонца? — спросил Никита осевшим голосом.

— Да-да, я прочитал все… — Гуляев взял картонку с письмами и замялся. — Никогда бы не позволил себе… Но Крон сам… И в первую очередь указывал на это письмо… Вы поверьте мне, Никита Евсеич, я никогда не ощущал такого… Трудная ситуация… По долгу чести, уважения к Артуру Карловичу я должен послать ему письмо. Но Крон теперь там… у них… Не знаю, как быть. Потому и позвал вас…

— Выходит, диковинная рукопись господина Христолюбова — языческое письмо дохристианской Руси? — задумчиво предположил Гудошников.

Гуляев оживился, вскочил и забегал по комнате, не зная, куда поставить картонку. Никита помог, взял у него коробку, взвесил на руке.

— Выходит — да, милейший Никита Евсеич! — воскликнул Гуляев. — Вы представляете, что это значит? Вы… вы только подумайте, что произойдет?.. Мы совершим переворот, имея в руках эту рукопись!.. Я хотел сказать, переворот в умах наших историков и словесников! Я всегда, я всегда верил в существование письменности на Руси задолго до прихода Кирилла! И вот оно — доказательство! — Профессор потряс письмом, зажатым в руке, и неожиданно резко наклонился к Гудошникову, заговорил отрывистым полушепотом: — Только за это я поддерживаю революцию! Только во время революции возможны такие открытия! Да-да!.. Я призываю вас, Никита Евсеич, товарищ Гудошников!..

— А если Крон уже ездил в Олонец? — резко спросил Никита.

— С семнадцатого Крон никуда не выезжал из Питера, — уверенно заявил Гуляев. — Дорогой товарищ Гудошников, умоляю вас, поезжайте и привезите рукопись! Я бы сам сию минуту отправился, но я уже стар, я не доеду…

Гудошников молча подтянул к себе костыли, встал.

— А этот покорный слуга Жиляков, похоже, сволочь, — возмутился он. — Как он о революции-то говорит…

— Ради всего святого! — молил профессор. — Поезжайте! Труда-то всего: наклониться и поднять… Я понимаю, вы инвалид, но кто же тогда поедет? Кого посылать?

Гудошников стоял, обвиснув на костылях, и думал, и судорогой сводило пальцы на левой, несуществующей ноге…

Он проснулся на мгновение раньше, чем сорвали дверь и осветили фонарем сарай. Протез был отстегнут, культя без привычки уставала и болела. Гудошников нашарил в темноте деревяшку, но застегнуть ремни не успел.

— По одному на выход! — скомандовал кто-то невидимый из-за слепящего света. — Ну, живее!

Рука инстинктивно нырнула в карман с маузером, однако Гудошников вовремя сообразил, что это не война, не враги, а лишь милиционеры.

— А, мелочь пузатая! — воскликнул кто-то и добавил облегченно: — Беспризорники здесь, не суетись, ребята… А то сигать будут.

Гудошников пристегнул протез и только сделал попытку встать, как от дверей крикнули — ни с места! — и в свете возникла рука с наганом. С улицы заскочили еще двое, окружили Гудошникова, обшарили карманы и нащупали маузер. Гудошников пробовал отбиваться, объяснять, в чем дело, но его не слушали — заломили руки, выхватили оружие и толкнули на улицу. Беспризорники толпились у входа под охраной милиционеров.

— Ведите его! — распорядился кто-то.

Один из милиционеров подошел к Гудошникову и, клацнув затвором винтовки, коротко бросил:

— Айда.

Гудошников выматерился и пошел, тяжело припадая на неловко пристегнутый протез.

— Офицерик! А говорил — книгу ищет, — донеслось вслед, и Гудошников понял, что это про него.

Его привели в помещение уездного ЧК и посадили под замок. Объяснений никто слушать не хотел, котомку и документы забрали. Гудошников свирепел от бессилия и, посидев в камере минуту, начал барабанить в дверь.

— Горяч, парень, горяч! — донеслось до него из угла камеры. — До утра будем сидеть. Не долбись. Ложись, хоть поспим в тепле.

Все было в жизни Гудошникова. Университет, война, революция, опять война, госпиталь, инвалидность и тиф, который свалил его сразу же после того, как поджила отнятая нога. После тифа на лице один нос остался, два мутных глаза и выпирающие вперед оголенные зубы с высохшими, превратившимися в нитку губами. Но всегда Гудошников оставался свободным. А тут схватили, не разобравшись, бросили в камеру. И кто? Свои!

Он отстегнул протез и, привалившись к косяку, стал долбить им дверь. Протез был крепкий, с кованной железом «ступней», тренированные костылями руки не знали устали. Охрана камеры не выдержала и пяти минут. Едва скрежетнул замок, Гудошников ударил двери плечом и, отбросив милиционера протезом, оказался в коридоре. Милиционер выхватил наган и попятился.