Слово - [139]

Поселились они на заимке и года три жили душа в душу. Летом Петрович привезет на волокуше муки, соли, сахару и мануфактуры на одежду — тогда за пушнину все можно было получить, — и дальше живут. «Я ее как куколку одевал, — рассказывал Петрович. — Американского газу привез на платье. Как сшила она его да оделась — веришь — нет, токо тогда и понял, какую я красавицу взял. Мне сказывали, на цыганку она походит, черная. А я говорю: соболь-то чем черней, тем дороже… Она мне велела бороду снять, так я снял и брился. Усы токо оставил… Два раза за жизнь без бороды ходил: на фронте и когда с ней жили. Возьму ее на руки — она ле-егонькая была, тоненькая, ручки маленькие — и понесу по лесу. А там, где заимка, — березняки, бело кругом!..»

И родилась у них на заимке дочка, тоже Катерина. До чего же на мать похожа была — две капли воды. «Посажу я Катерин своих — одну на одну руку, другую — на другую. Они смеются, а я их ношу да кружу!..» Потом загрустила Катерина, печальная стала. Говорит, привыкла я в степи жить, среди садов, а тут все тайга, тайга, темно мне здесь. Яблочка хочется, винограду или вина хорошего, домашнего. Петрович стал звать ее в деревню жить — изба есть, огород, можно попробовать яблони посадить. Она же и в деревню не хочет, и на заимке не желает. Еще года три так прожили, совсем — тяжко стало Катерине. А дочке же — хоть бы что! Она других людей, кроме родителей, не видела, другого места, кроме тайги, не ведала. Бегает по березняку, цветочки собирает, — песни молдавские поет, венки плетет.

Стала проситься Катерина домой, в Молдавию, съездить погостить. Отца ее, Мирона, отпустили из ссылки, и он туда уехал, Петрович держать не стал: пускай съездит, душу отведет, винограду поест и успокоится. А заодно и с отцом помирится, чего сердиться, коль столько лет живут? Деревенские уже привыкли, ни зла, ни обиды не держат.

Посадил он Катерин своих на меринка и повез сначала в Макариху, потом в Останино, на пристань. Пароходы тогда не ходили, катеров в помине не было, ждали самоходную баржу, которая развозила продукты по таежным селам. А весна, вода дурная, страшная, берег валится, валится…

— Может, и мне с вами? — забеспокоился Петрович. — Заодно и Молдавию посмотрю, и вам не скушно будет?

— Что ты, а хозяйство как же? — не согласилась Катерина. — Корова, овцы, огород…

— Давай, пока ты ездишь, я в Макариху переберусь? — предложил он. — Там и огород посажу.

— Перебирайся, — согласилась она. — Хватит нам в лесу жить.

С тем и отпустил Петрович свое семейство. И только баржа отошла от берега, яр обвалился, да так, что Петрович едва отскочить успел. «Плохая примета, — подумал он. — Не к добру земля валится…»

Подумал и вдруг ясно и определенно понял, что не вернется сюда больше Катерина с дочерью, навсегда уезжает! А баржа уже середины достигла и понеслась вниз, влекомая полой водой. Лиц не рассмотреть, только машущие руки…

Закричал Петрович и побежал следом, по берегу.

— Катя-а-а! Ка-те-ри-на-а-а!!!

Бежал, падал, путался в тальниках и краснопрутнике — чаща кругом такая, что не продерешься. К тому же ручейки, овраги, залитые водой, и берег — валится, валится… Баржа все дальше, дальше уходит. Только настигнет Петрович ее, поравняется, а впереди — протока. Бросится он в воду, переплывет — баржа за поворотом скрылась…

Очнулся Петрович, огляделся: баржи нет уже на реке, ушла, и место кругом незнакомое.

Посидел он на берегу, послушал, как журчит весенняя вода, как обрушивается яр, подмытый в глубине, и подался назад. От одежды лохмотья остались, босой, лицо ободрано, пальцы кровоточат. Наконец узнал место: в пятнадцати верстах от Останина оказался…

Люди потом говорили, дескать, провела тебя молдаванка: пока в ссылке была — пристроилась к мужику, чтобы нужду не терпеть, а срок вышел, и бросила. Зачем был ты ей, дремучий лесной человек, когда она к другой жизни привыкла? Он не верил и ждал. Но прошел год, другой, третий…

Видно, яблочки молдавские слаще лесной жизни.

…На заимку Петровича они пришли на закате. Успокоившийся мерин оглядел мутным взглядом белоствольные березняки, покосившуюся избу, разрушенное подворье и знакомым путем отправился в стайку. Там он протиснулся в ворота и лег, по-собачьи положив голову к передним ногам.

Петрович поднялся на крыльцо, дернул на себя дверь и остановился.

— Слушай, паря, а ты смеяться над книгами не будешь? — спросил он. — Я хоть и немоляка, но книги-то жалко… Старики мои наказывали беречь, не выбрасывать и в плохие руки не давать.

— Петрович… — сиплым от усталости и волнения голосом протянул Иван, однако старик не дослушал. Перешагнул порог избы и остановился, привалившись плечом к косяку…

В отделе редких книг и рукописей публичной библиотеки Анне и в голову бы никогда не пришло, что культуру иногда нужно защищать, как и свободу, — с оружием в руках.

Эх, не зря Никита Страстный, говорят, ездил всюду с маузером! Вот бы и ей тоже маузер или, на худой случай, ружье какое-нибудь.

Когда пришли на берег озера, Леонтий осмотрелся: Марья Егоровна была далеко, двое других покосников, сгребающих сено, едва виднелись сквозь осоку.