Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой - [101]

Утром он помчался на луг. Цирка там больше не было. На арене еще лежали опилки, можно было легко угадать, где находилась конюшня, где зверинец, а где стояли фургоны. Дизма остановился у каштана, на котором все еще висела афиша. Долго не сводил он глаз с изображения летающих ангелов, трех сестер Шпиридоновых — всемирно известного аттракциона. Затем оглянулся туда, где в то утро стояла кибитка и где он увидел в оконце гибкие белые руки, заплетающие на затылке густые темные волосы. В неожиданном приливе тоски он поспешно схватился за грудь, остро почувствовав, что этим ясным погожим утром солнце льет свои лучи в пустоту. Он понял, что больше никогда не увидит Эли Шпиридонову. Она уехала. И никогда не узнает, что заронила в детское сердце прекрасную, несбыточную мечту, которая не угаснет до самой могилы.

Passer domesticus [**]

Между землей и небом, кружась над полями, домами и деревьями, обитает удивительный народ — озорные, прожорливые, пепельно-серые воробьи. Никогда не взлетают они в заоблачные выси и не совершают далеких путешествий — постоянно снуют вокруг человеческого жилья, всегда осторожные и дерзкие, не смолкая от зари до зари. Хотя никто в точности не знает, сколько пользы и сколько вреда они приносят человеку, их обычно не любят и отовсюду гоняют. И все же, если бы они вдруг исчезли, мы вскоре, вероятно, затосковали бы о них; однако не стоит этого опасаться — воробьи плодятся и множатся не по дням, а по часам. Их не принято относить к певчим птицам, но слуху нашему очень недоставало бы их неугомонного щебетанья. Гнезда они строят небрежно, кое-как, да, видно, им и ни к чему художественное совершенство. У них свои взгляды на жизнь, на собственность и на семью.

Уже стемнело, когда Миклавж принес мне беспомощного воробьеныша. Соседские дети нашли на деревенском сеновале гнездо и разорили его. Вытащив неоперившихся птенцов, они отрубили им головки, чтобы дома приготовить жаркое. Воробьев тогда частенько употребляли в пищу. Птенцов было много, у мальчишек разгорелись глаза. Одного из малышей Миклавжу удалось спасти. Шелковистая розовая кожица покрывала его грудку и задик, образуя морщинки и складки. Он печально вертел головкой, торчавшей на тоненькой голой шейке, и чирикал. Ему, наверное, было холодно, поэтому он все время дрожал и ежился. Когда к нему подносили руку, он широко открывал клювик и так весь напрягался, что под кожицей обрисовывались косточки. Что будешь делать с таким воробьем? Миллионы их обитают между землею и небом.

Мы отыскали старое гнездо, которое дети недавно откуда-то сняли, положили в него птенца и накрыли тряпочкой, чтобы он согрелся. Но малыш непрестанно чивкал и вытягивал шейку, напоминая нам, что голоден. Я размочил хлебные крошки в молоке и стал давать ему. Он жадно разевал клюв, так что виднелись две желтые полоски и большое красноватое отверстие посредине. Глотал он так, будто занимался гимнастикой, напрягаясь всем тельцем. Меня останавливали; дескать, хватит его кормить, а то он лопнет. Наевшись, птенец попробовал вылезти из гнезда, но его не держали ножки и не слушались крылышки. Отчаявшись, он съежился под тряпочкой и уснул. Я взял его к себе в маленькую комнатушку под крышей, откуда открывался вид на зеленеющие поля и луга, на красноватую пашню и невысокие перелески вплоть до Кршских холмов и церкви Святого Духа на горизонте.

Ранним утром, едва холодная заря осветила землю, меня разбудило отчаянное чивканье. Я выглянул из постели и увидел на сундуке широко разинутый клюв. Пришлось мне покорно встать и накормить воробьишку. Только теперь, когда совсем рассвело, я как следует разглядел беднягу. Морщинистая кожица едва покрывала косточки, а более на нем ничего не было, кроме нескольких перышек на крыльях да жалкой поросли пуха на животике. Глаза его то и дело закрывались.

Несколько раз до полудня мне приходилось отрываться от работы, когда за спиной у меня раздавалось голодное чириканье. Птенец был подобен резиновой трубке, которая спереди, получив пищу, легонько сжималась, а сзади разжималась. То и дело надо было вынимать его и чистить гнездо.

Поначалу я хотел только сохранить ему жизнь, если уж он по счастливой случайности не угодил в жаркое. Конечно, мне было интересно посмотреть, как он будет расти. Со временем, после того как я каждое утро вставал и кормил крикуна, я к нему по-настоящему привязался. И днем, стоило мне вернуться домой, он сразу же пробуждался от дремоты и начинал чирикать. Я подносил к нему палец, а он, завидев что-нибудь поблизости, сразу же воображал, что это летит мать-воробьиха и несет ему пищу. Не зная, как родители-воробьи поят детенышей, я держал над ним мокрый палец, капли падали малышу прямо в глотку, и это ему очень нравилось.

Он чувствовал себя неплохо. С каждым днем все гуще становился пух, отрастали перышки — не прошло и недели, как он избавился от наготы. Когда я вынимал его из гнезда, он скакал по комнате, всякий раз широко открывая клюв, стоило мне подойти к нему ближе. На полу, на сундуке, где лежало гнездо, всюду оставались следы его стремительного пищеварения.