Словарь далей - [2]

чтоб к нам пришли преподаватели

Самойлов, Слуцкий, Смеляков.

Как славы нам и как добра желать,

мы изучали по ночам,

потом пришлось еще доплачивать,

но так, судьбой, по мелочам.

Заплатишь — и не надо мучиться,

и весело держись за гуж

уроков музыки и мужества,

они рифмуются к тому ж.

Последний солдат

Когда умрет последний ветеран

большой войны — а это будет скоро —

какая из освобожденных стран

над ним склонится горестно и скорбно?

И кто объявит траур мировой

по этому последнему солдату?

Его могила зарастет травой,

кладбищенская пыль падет на дату

его рождения — 28-й…

Ну вот, опять пришел он, как домой,

в родной окоп, и от шальных осколков

доской прикрылся, не страшась нисколько

передовой — ведь худо лишь зимой

и в дождь. А так, пока тепло и сухо,

и можно покемарить без затей,

почти спокойно: лишь бы эта сука —

война — не дотянулась до детей…

Среднерусская дорога

Среднерусская дорога…

И ухабы, и морока,

и простая, как частушка,

вырастает деревушка:

восемь, что ли, там домов —

в общем, как в частушке слов.

Среднерусская дорога!

Каждый дом — шагах в пяти

от державного пути,

здесь отмеченного строго:

то квитанцией налога,

то медалью на груди.

Похоронок было много,

свадеб не было почти.

Среднерусская дорога

громыхает у порога —

ей как будто все равно,

если здесь остынет печка,

и обрушится крылечко,

и доской забьют окно.

Разве что у мимоезжих,

мимолетних, мимоспешных

шелохнется, ворохнется

ощущение стыда,

что из отчего колодца

без следа ушла вода.

Среднерусская дорога

поднимается полого

мимо вымерзшего дома,

мимо вымершей избы —

это ясно и знакомо,

это вычерки судьбы,

это — выпало словечко,

укатилось, как колечко,

и не жжется, не смеется,

затерялось…

                         И тогда

и частушка не поется,

и Россия — сирота.

Среднерусская дорога…

Вот и снова — без упрека —

вырастает, как частушка,

небольшая деревушка:

восемь, что ли, там домов —

в общем, как в частушке слов.

Если будет свет в окне —

мне светлей в моей стране.

                                            1978

Деревня Белица

Пекли мы воронят в лесу — мне доставались ножки,

и пескари считали попасть ко мне за честь,

бывало по пол-торбы мороженной картошки

я с поля приволакивал, тошнотиков поесть!

Хорошего, короче, бывало в детстве много,

и даже председатель катал меня в седле!

Но вот Василь Красевич

                                             отстегивает ногу,

и в хате как-то сразу становится светлей…

Вся в коже лакированной, в стальной блестящей сбруе,

и дерево, как леденец, медовое насквозь…

Да я б отдал одну свою, а надо — и другую,

чтобы такую вот иметь! Увы, не довелось.

Василь Красевич умер. Протез лежит в курятнике,

загаженный, замызганный. Пропали ордена.

Ну, что, мои сограждане, соратники и ратники,

хоть рюмку с хлебом выставим? А может, на хрена?

И Мишка, младший сын его, в отряде космонавтов

зазря лет десять гробился, на пенсии теперь,

речушку осушители сделали канавой,

из леса изуродованного ушел последний зверь.

Родную Могилевщину, названию согласно,

угробил взрыв чернобыльский весенним тихим днем,

но это — дело прошлое, зачем рыдать напрасно,

двадцатый век закончили! С чего теперь начнем?

Из Иркутского цикла

1.

Ближе к Новому году

тишину и свободу,

очевидно, и я обрету.

Потому что, отчаясь,

сроки сам назначаешь,

если невмоготу.

Проще станет и легче,

и расправятся плечи,

взмоет ввысь небосвод,

и какой-нибудь кустик

в переулках иркутских

свои белые свечи

тихо рядом зажжет.

Будет полночь, как зал —

темным рядом зеркал

чьи-то черные двери,

и во мраке зеркал

все, что в жизни искал,

и — потери, потери,

и простор. Не грусти!

Пей за здравие Мэри

горький снег из горсти.

2.

Ветер, боже ты мой,

выдувает окно пузырем,

будто к окнам спиной

прислонились ноябрь с декабрем.

К этим братцам ведет,

вероятно, январь февраля —

дом из камня, и тот

весь дрожит, и трясется земля.

От большого ума

говорили мне, видно, друзья:

«Тихий угол — Зима…»

Если кто-то и тихий — то я.

Я гляжу из угла,

чурбачок примостив на полу:

скоро ввалится мгла.

Я забыл, как рассеивать мглу.

Если выбьют стекло,

я бы раму письмом застеклил.

Но письмо не дошло

по причине замерзших чернил.

"Слышишь, не забывай меня…."

Слышишь, не забывай меня,

счастье неназываемое,

рыжая полонянка

рощиц яснополянских!

Крикни мне из столиц твоих:

помнится ли и длится ль

нежность ослепших листьев,

трогавших наши лица?

Перешепчи по почте

почерком удивленным:

что тебе этой ночью

шепчет звезда над кленом?

Снова я с этим, с этим,

с этим, что отболело,

точно полоска под сердцем,

мертвенно побелело.

Светом былых галактик

светит былое чудо…

Запахивая халатик,

резко звякнув посудой,

ты обернись — не зовут ли? —

к окнам своим замерзшим,

словно от боли смутной

ясный свой лоб наморщив.

Где-то в большой державе,

нас разделившей стольким,

звезды мой лоб прижали

к черным морозным стеклам.

Чтоб и теперь делиться

радостью и бедою

белых незрячих листьев,

тающих под ладонью…

Тише, милая, тише:

туфельки спят в прихожей,

спит за стеной сынишка,

не на меня похожий.

Спит и твой муж, уставши,

ты же его разбудишь…

Не забывай меня, даже

если меня забудешь.

                                       1969

Недоговоренное с Пушкиным

1. Январь, 1837. День дуэли

Данзаса ждать. Письмо писать

о переводах детской книжки.

И — ни словечка не сказать