Слова, которые исцеляют - [83]

Да, согласна! Ничего серьезного, ничего сложного для понимания! Страх, парализовавший меня, парализовавший мать и женщин, одетых в черное, не был страхом фаллоса, пениса, члена, это был страх силы мужчины. Достаточно было разделить с ним эту силу, чтобы страх исчез. Я была уверена, что в этом состоял смысл моего сна.

Что касается меня – если уж я хотела сыграть какую-то роль в обществе, я должна была начать с того, что имелось в моем распоряжении, с того, что я лучше всего знала: Жан-Пьер и дети, мы впятером, семья-микрокосмос, катализатор общества.

Я уверена, это был выход для меня. Конечно, существовали и другие способы действовать, но я знала, что мне подходит лишь этот способ. Анализ научил меня думать особым образом, углубляться в собственные мысли, провоцируя их одну за другой, пока не дойду до того, что проще, прямее – что самое доступное для меня, только что открывшей слово «политика» и малую толику его содержания, только что понявшей, на исходе семи лет после «рождения», в какой мере моя жизнь была связана с организованным обществом, как проще всего было построить настоящие отношения между Жан-Пьером и мной, между Жан-Пьером, детьми и мной.

Какой труд! Лицемерие и ложь царили повсюду. Самые обыденные слова и жесты были масками, притворством – маскарадом. А наше воображение, куда оно делось? Ампутировано! Даже воображение детей исчезло почти полностью, оставляя место стереотипному мышлению, которым они были снаряжены в школе и дома. Ибо, говоря с ними так, как я говорила, одевая их так, как одевала, заставляя их жить так, как заставляла, я навязывала им свои правила, свои собственные мысли, свои вкусы. Я осознала, что мало их слушала и совсем не так, как подобает, и что в конечном итоге я не знала их так, как следовало знать. Благодаря им я снова научилась ходить, говорить, писать, читать, считать, смеяться, любить, играть.

Я была в восторге, дни были слишком коротки для меня!

Какая неразбериха! Все ворота открыты, все оковы сброшены. КАКОЕ СЧАСТЬЕ!

На этот раз карточный домик рушился по-настоящему.

XVI

В последний год моего анализа мать проживала свои последние дни. Я не подозревала об этом.

На черновике рукописи я допустила ляпсус, написав «мать проживала анализ» вместо «проживала последние дни». Очевидно, неслучайно я допустила эту ошибку. Ибо я думаю, что хорошо проведенный анализ должен иметь следствием смерть одного лица и рождение того же лица, но уже ода́ренного собственной свободой, собственной истиной. Между той, кем я была, и той, кем я стала, – огромное расстояние, такое большое, что невозможно даже сравнивать этих двух женщин. И это расстояние все время растет, потому что анализ никогда не заканчивается, становится образом жизни. Как бы то ни было, сумасшедшая и я – это одно и то же лицо, мы похожи друг на друга, мы любим друг друга, нам хорошо вместе.

Итак, когда в шестьдесят с лишним лет мать оказалась выброшенной из своего мира, когда из-за войны в Алжире ей пришлось пересмотреть всю свою жизнь, она предпочла умереть. Потрясение было слишком сильным, мать была не в состоянии выдержать его, было слишком поздно. Я думаю, что все для нее перевернулось, как только она бессознательно проанализировала содержание слова «патернализм». Она часто с раздражением говорила: «Все же лучше быть патерналистом, чем быть никем, как те, что сегодня поучают нас. Я пекусь об арабах уже сорок лет. А те, кто считают нас патерналистами, не могут сказать о себе, что занимаются тем же». Она вдруг отлично поняла, что в этом страшном слове содержалось осуждение всего, что составляло смысл ее жизни, ее прощение, ее оправдание: христианское милосердие. Когда она защищалась, она как будто просила пощады.

В то время, когда бабушка и мать перебрались во Францию, мы жили вместе в доме на окраине, в двух квартирах на одной площадке, сообщающихся между собой через прихожую.

Мой психоанализ шел уже более года, но я была еще такой больной, такой погруженной в сон в своем коконе, что мне подходили эти новые условия, я даже радовалась присутствию матери. Она поможет мне с детьми и уборкой. Помимо того, присутствие бабушки, несомненно, скрасит эти трудные месяцы.

В начале лечения доктор сказал мне: «Я должен предостеречь вас о том, что психоанализ может в корне изменить вашу жизнь». А я подумала тогда: какая же перемена может произойти в моей жизни? Возможно, я разведусь, потому что именно со дня замужества во мне угнездилось внутреннее Нечто. Да, наверно, я разведусь. Посмотрим. Я не видела, что еще могло измениться в моей собственной жизни.

В таком совместном проживании прошло два или три года. Два-три года, в течение которых я начала осознавать мой приход в этот мир. Два-три года, в течение которых я выразила в глухом переулке немую ненависть к матери, чувство, которое до того времени я держала втайне, как порок. Внезапно мои отношения с ней поменяли свое содержание. Теперь, когда анализ сделал меня сильнее, мудрее и ответственнее, я начала открывать хрупкость матери, ее наивность, ее жертвенность. Она, которая не была со мной в близких отношениях, а всего лишь в стереотипных отношениях матери и дочери, которой перевалило за тридцать и которая теперь сама официально «многодетная мать» с тридцатипроцентной скидкой на путешествия по железной дороге, почувствовала перемену. Однако мы не трогали эту тему. Она ни разу не говорила со мной об этом, кроме того рассказа о неудавшемся аборте. Что же касается меня, я уже давно отказалась от поиска общения с ней. Если бы я тогда захотела приблизить ее к себе, мне бы это удалось, я уверена. В затишье, которое устанавливается после боя, в серой Франции, этом ненавистном государстве-метрополии, ради которого она пожертвовала любимым солнцем, она испытывала такое душевное смятение, что настало благоприятное время для нашей с ней «встречи». Но у меня уже не было к этому никакой охоты. Я лишь констатировала ее слабость, невежество. Я видела ее жалкой, у меня не было времени заняться ею, мне предстояло очень многое сделать, чтобы освободиться от внутреннего Нечто.