Слова, которые исцеляют - [62]

Никто не способен прочувствовать внутреннее Нечто. Оно может быть распознано, только если является сумасшествием или гением. Но между этими двумя полюсами, когда Нечто – это воображение или фантазм, нервный кризис или занятие цветами, знахарь или врач, колдун или священник, актер или одержимый, – можно ли его определить? Трудно сказать. Но я чувствовала (если даже не осознавала этого), что питала недоверие к матери. Она хотела убить меня, но промахнулась – она не должна была начинать все сначала. Я была авторитарной, но истерзанной личностью, не соглашавшейся идти ни по одному из предложенных путей. Что может поделать девочка, будь она даже сама авторитарной, против властной, обольстительной, подспудно помешанной взрослой, которая к тому же ее мать? Как можно тщательнее замаскировать свои орлиные перья и превратиться в голубку, сохраняя при этом свою настоящую природу. Я играла в эту игру с таких ранних пор и такое длительное время, что забыла о собственном удовольствии от охоты, завоевания, свободы. Я думала, что зависима, а была мятежной. Я была такой с рождения. Я существовала!

Пока в полной мере я не понимала смысла моего открытия, я только знала, что у меня был собственный характер и что он был довольно «неудобным». Я понимала, почему дрессировка была столь жесткой и напряженной. Во мне были самостоятельность, тщеславие, любопытство, чувство справедливости и жажда удовольствия, которые не соответствовали роли, которая была мне уготована в моей семейной среде. Чтобы подавить все перечисленное или позволить ему проявляться лишь в приемлемой для семьи степени, надо было бить сильно и долго. Это было проделано на совесть. Единственным нетронутым оставалось мое ощущение Нечто. В глубине своего существа я всегда знала, что мать была больной, и в центре огромной сферы моей любви к ней было бесчувственное сердце, наполненное боязнью и презрением в сочетании с тщеславием.

Теперь, когда мне стали известны некоторые из моих дефектов, я была способна приблизиться к ней, чего никогда до этого не делала. Дефекты защищали меня лучше, чем добродетель. Я уже не боялась ран, которые мне наносили, они служили мне доспехами. Я видела, как она мается в собственных страданиях, я видела ее с противным вздутым животом, с тем дополнительным грузом. Она волочила за собой этот стыд всегда – всю жизнь. Я видела ее в двадцативосьмилетнем возрасте, когда должна была родиться я, – молодой, с белокуро-рыжими волосами, зелеными глазами, красивыми руками, страстью, которую она носила в душе, с потребностью в огромной, как небо, любви, с ее даром, с ее талантом, очарованием, интеллигентностью и с тем проклятым зародышем, который развивался, возвращая ее в ненавистную действительность. Она – та молодая женщина, которая упустила свою жизнь, растратила сокровища. Ибо ее религия была непререкаема: в случае развода никогда не принимать любовь мужчины, не ощущать сильных рук, которые бы убаюкивали, ласкали ее, теплой кожи, прижавшейся к ее коже, прохладных губ, которые бы гасили пламя, сжигающее ее. Никогда! К тому же сознание принадлежности к своему классу запрещало ей добывать средства к существованию, развить свой ум дальше границ, позволительных женщинам. Она могла бы быть гениальным хирургом, вдохновенным архитектором… Запрещено! Так что хотя бы из этой девочки, которую она произвела на свет, девочки, такой непохожей на ту – другую, первую, замечательную, ту – мертвую, надо было сделать что-нибудь исключительное. Надо было, чтобы эта девочка – «кандидатка» с розовыми щеками – раз уж не сумела умереть, чтобы понравиться ей, стала тем, кем не удалось стать ей: святой, героиней, кем-то совершенно не похожим на других. Наподобие фей, которые оставляют дары в колыбелях новорожденных принцев, моя мать дала мне при рождении смерть и безумие. Сколько раз в детстве она протягивала мне руку помощи, чтобы я исполнила ее желание! Каждый раз я отвергала эту протянутую руку, которая могла вывести меня на берег ее любви. Я хотела любить ее, но по-своему. Я отказывалась подчиниться зловещим или безумным ухищрениям, которые она мне предлагала. Каждый раз, когда я видела, как она делала этот жест, я укрывалась за глупостью, покорностью или хныканьем, что выводило ее из себя и вызывало в мой адрес саркастические высказывания: «Ты безвестная жертва» или «Ты мученица из 24 номера!» (так как мы жили в доме 24), ничтожная мученица, вот так! Когда я разочаровывала ее особенно сильно, она звала меня по фамилии, фамилии отца, давая мне понять, что у меня не та кровь, которая у нее, что я никто. Чтобы нравиться ей, я не давала застать себя в героической позе, своего рода религиозном самоубийстве, самопожертвовании, которое очистило бы ее от всех грехов, утешило бы ее невыносимую разлуку. Я ни за что на свете не хотела быть Жанной Д’Арк или Бланш де Кастиль. Мне оставалось лишь сплющиваться, как клоп. Что я и делала, пока не стала клопом.

И затем, при воскрешении в памяти этого разрыва себя на части (мне хотелось, чтобы она разрешила любить ее так, как хотела я, а ей хотелось, чтобы я любила ее так, как хотела она), в живую память о хаосе, сломавшем мое детство, вернулось, как внезапно блеснувший кристалл породы, воспоминание о Гармонии. На кушетке в глухом переулке вновь ожили некоторые ночи.