Слова, которые исцеляют - [51]

Почему я не убила себя тогда? Из-за детей? Я не могла оставить им в наследство труп сумасшедшей, который обременил бы их жизнь так же, как мать обременила мою. Я не хотела привести их в хаос внутреннего Нечто. Правда ли то, что из-за них я не покончила с жизнью? Не знаю.

Я продолжала ходить в глухой переулок, но начала оскорблять маленького доктора. Я бросала ему в лицо все, что я слышала о психоанализе: что он делает людей еще более чокнутыми, что они становятся сексуально озабоченными, что он убивает их личность.

Я призывала на помощь психоаналитические термины, которые он просил меня, когда мы только начали сеансы, не применять. Я жонглировала словами «либидо», «самость», «шизофрения», «эдипов комплекс», «психотическое и невротическое вытеснение», «фантазмы» и всегда сохраняла для финала «перенос». Все потому, что мне было больно оттого, что я настолько отдала себя в его руки, что я настолько доверилась ему, что я настолько его любила!

Он был марионеткой Фрейда! Крепкие нити Фрейда заставляли его двигаться! Фрейд был жрецом психоанализа, той религии, о которой трепалась известная интеллектуальная элита, – помпезной, тщеславной и губительной.

– Да, губительной, маленький урод! Религии, от которой душевнобольной еще больше сходит с ума. Что вы, несчастный расстрига, вытворяете с душевнобольными вашей салонной болтовней, на телевидении, в массовых журналах? Всем известно, что вы практиковали дидактический психоанализ, как и все клоуны вашей породы. Зачем вам это? Чтобы распознавать значение жестов во время мессы? Ведь вы знаете, как люди ложатся спать, как и что они говорят, как кто-то другой стоит за вашей спиной и слушает вас, как все происходит в непроницаемой закрытой среде втихую! О чем вы могли говорить во время дидактического анализа? Ну? О неприятностях, которые вам, возможно, доставил ваш крах? О затруднении в выборе одежды для причастия?

Это не означает, что вы знаете, что такое душевная болезнь. Это ужасная болезнь! Это значит жить в густой патоке, состоящей из внешнего и внутреннего, из живого и мертвого, из пронзительного и глухого, из невесомого и тяжелого, из тут и там, из удушливого и неосязаемо легкого. Это значит находиться в плену прилипшего к больному омерзительного Нечто, изменчивого, порой завораживающего, тянущего тебя то туда, то сюда, режущего, все усугубляющего, давящего, висящего над тобой, не оставляющего тебя в покое ни на минуту, занимающего все пространство и все время, вызывающего страх, потливость, парализующего, подталкивающего тебя к побегу, представляющего собой непостижимость и пустоту! Но пустоту наполненную, пустоту уплотненную! Вы хоть понимаете, что я хочу сказать, вы, придурок?

Я больше так не могла. Выходя после сеанса, я шла прикладываться к бутылке, напивалась до потери пульса. Когда женщина употребляет выражение «прикладываться к бутылке», это вульгарно и мерзко, для мужчины это не так, и звучит как что-то сильное и немного тоскливое. Женщина угощается, попивает, в худшем случае пьет. Я отказывалась употреблять эти лицемерные слащавости. Я накачивала себя: уничтожала себя, гробила себя, презирала себя, ненавидела.

Я уже не владела собой. Я была никем. У меня больше не было ни желаний, ни боли, ни вкуса, ни чувств. Я была создана, чтобы представлять собой человеческую модель, которую не я выбрала и которая меня не устраивала. День за днем с самого рождения мне навязывались жесты, поведение, лексика. Мои потребности, удовольствия, стремления подавлялись, их огораживали, гримировали, обряжали, заточали. После того как у меня отняли мозги, после того как опустошили голову от всего, что являлось моим, ее наполнили мышлением, которое было мне абсолютно чуждым. А когда увидели, что пересаженная ткань прекрасно прижилась, что мне уже не нужно было, чтобы кто-то вытеснял те волны, что шли из глубин моего существа, мне разрешили жить, жить свободно.

Теперь, когда в глухом переулке я провела инвентаризацию этой неразберихи, когда я с точностью до деталей вспоминала то старательное промывание мозгов, которому я была подвергнута и благодаря которому я стала почти достойной своей матери, семьи, своего класса; теперь, когда я все это понимала, когда я раскрыла хитрость, с которой эти пытки были надо мной произведены и доведены до конца, – во имя любви, чести, красоты, добра, – что оставалось мне? Пустота. Кем я была? Никем. Куда мне идти? Никуда. Больше не существовало ни красоты, ни чести, ни добра, ни любви, как не существовало по тем же причинам ни зла, ни ненависти, ни стыда, ни уродства.

Разгадав галлюцинацию, я подумала, что появляюсь на свет, я подумала, что рождаюсь. Теперь же мне казалось, что, вынув глаз из конца трубы, я сделала сама себе аборт. Тот глаз был не только глазом матери, Бога, общества, он был и моим глазом. Разбилось то, чем я была, а на моем месте остался ноль, начало и конец, та точка отсчета, откуда все катится к большему или меньшему, к зоне мертвой жизни и живой смерти… Было ли это возможно – быть в возрасте нуля дней и тридцати четырех лет? Я была настоящим монстром. Самое страшное было не то, что я находилась там, а то, что я все понимала – с холодной ясностью и с той уверенностью, которую дает психоанализ. Я была великаншей, обездвиженной с помощью простой липучки для мух или же мухой, попавшейся в капкан для великанши. Гротескная, смешная, нелепая.