Слова и жесты - [6]

И вот в этом портовом дешевом кабаке появляется моряк, который говорит, что-то говорит, рассказывает какие-то истории, кружит эту речь, сваливает ее, комкает месиво из слов. И у него есть татуировка – XVI.

В комментариях к этой главе переводчик пишет, что в XIX веке такая татуировка была знаком гомосексуалистов, и таким образом этот герой, очевидно, гей. Плеть, ром и содомия – единственные традиции Королевского флота. Но мне кажется, что переводчик не прав. Это число шестнадцать, вытатуированное у моряка, просто обозначает, что он и есть рассказчик этой главы. Он ее тело. Глава эта странная, слова путаются, никак между собой не складываются. Это глава, как пишет переводчик, с анти-речью, с анти-текстом. Чем же тогда этот косноязычный моряк плох как рассказчик? Как раз такой и нужен – говорит с трудом, формулирует без логики и правил. Почему бы всей этой главе не быть татуировкой на его теле? Синей, расползшейся, неграмотной татуировкой, набитой во время шторма в пьяном угаре.

В общем, когда я делал свою XVI, я превращал себя в хороший текст.

А когда меня спрашивают про перевернутую звезду и свастику, я чаще всего отвечаю, что это знак свободы. Вот вам два самых страшных символа западной цивилизации на моей груди. Фашистская свастика и звезда антихриста. Одна про идеологию, другая про религию. Одна про очищение крови путем уничтожениях всех, кто тебе не близок (возлюби же ближнего, как самого себя, а если не можешь, уничтожь и возлюби тех, кто остался), другая про подчинение без сомнения, про умножение вины. Обе про машину по созданию виновности. Ты виноват по рождению.

И я их смешиваю в красивом узоре. Но удивительно, они не дают плюса, хотя, казалось бы, минус на минус должны давать плюс, а эти два обращаются в пустоту. Это такая дыра у меня на груди, которую большинство не хочет замечать. Люди видят этот знак и отворачиваются. Когда я прихожу на пляж или переодеваюсь в бассейне – люди не видят меня. Эта пустота распространяется на все мое тело. Не замечая знака, им приходится не замечать и моего существования – и тогда я могу делать все, что хочу. Вообще все.

Я стою под струями теплой воды и при помощи геля смываю с себя Витькин запах. На самом деле я не пахну им, это исключительно работа мозга – слышать везде его запах. Я помню, как однажды я обедал, и там сидела пара, и он наклонился к ней так, что я вдруг увидел себя на его месте, как я наклоняюсь к Витьке, и тут же почувствовал его запах.

Вода теплая и приятная, напор такой, что я чувствую свое тело – оно ясное, как стекло. Я поднимаюсь на пальцах максимально высоко и не боюсь поскользнуться. Так крепко я чувствую кафель, так уверенно распределен вес. Есть во всем этом какое-то изначальное ощущение цельности.

Я вспоминаю свой сегодняшний сон. Мне снилось море. Я плавал в море где-то далеко от берега, берег тянулся тонкой желтой полоской по краю синевы, а над ним возвышались серо-зеленые скалы с деревьями, кажется, соснами. Похоже было на расческу с выломанными зубьями.

Было очень тепло. Яркое солнце слепило. Соленая вода пахла йодом и затекала в рот. Ощущение какой-то безграничной свободы под ногами. У меня было чувство, что я знаю, как глубоко подо мной дно и как широко вокруг меня море. Я был радаром или сонаром, который видит все вокруг. Я выныривал из-под воды на поверхность, переворачивался и снова нырял куда-то вниз глубоко-глубоко, а потом, когда воздух кончался совсем и легкие начинали гореть, стремительно мчался вверх к тонкой пленке, которая отделяла меня от воздуха. И вдруг рядом со мной из воды вынырнули дельфины. Четыре или пять. Они плавали вокруг меня, позволяли себя гладить и чесать им языки, я почему-то помнил во сне, что им это нравится, мы играли с ними, и они болтали о чем-то своем, и мне казалось, что я разбираю за этими звуками радостный смех. Я проснулся от того, что плакал.

Последний раз до этого я плакал за день до похорон. Мне приснилась мама. Она попросила меня не ругаться с ее бизнес-партнерами, которых я ненавидел. Мама знала о моих чувствах, и перед, и после просила не превращать ее похороны в скандал. Хотя мне очень хотелось. Ни один человек не заслуживает такого. Чтобы о нем после смерти говорили такие пустые и глупые слова. Это было так противно – вот эти пустые, ничего не значащие, шаблонные слова. Весь этот пустой ритуал. Бессмысленный, но так четко выполняемый. Как будто это что-то значит. Как будто это зачем-то нужно.

Мне очень хотелось что-то с этим сделать, но ничего, кроме насилия: пойти закрыть дверь в ресторан, забаррикадировать все выходы, а потом методично убить их всех, тем что попадет под руку – в голову как-то не приходило.

Поэтому я отсидел положенные час или полтора, а когда все выпили достаточно – ушел.

Был прохладный вечер, и я не стал брать такси, а немного прогулялся. Я шел, и вместо ярости лились слезы. Когда на улице никого, кто бы меня увидел, не было – я тихо скулил.

Потом я думал о том, как возникает ощущение унижения и почему я его терпел.

Это было унизительно. Но что в этом было унизительного, ведь, похоже, никто, кроме, меня этого не чувствовал. И почему тогда я это терпел? Чем оправдывал свое вот это терпение? Чем объяснял?