Слова через край - [143]

Теперь все итальянцы испытывают желание поговорить. Люди говорят и жестикулируют, видны лишь мелькающие воздушные шары, слова разной величины, разной формы и цвета, короткие словечки и целые фразы, те, что звучат в наших повседневных разговорах, слова, которые испытывают такие же чувства, что и люди, принимая чуть ли не человеческий облик, мрачные, блестящие, нежные… Вот слово «независимость» — оно приближается с довольно важным видом и вдруг встречается со словом «жалованье». Оба слова какое-то мгновение глядят друг на друга. Но потом «жалованье» начинает подмигивать «независимости», процесс обольщения продолжается весьма долго, и в конце концов мы видим, что «независимость» сдалась и пошла под ручку с «жалованьем», хотя сразу как-то похудела, съежилась и все флажки, развевавшиеся у нее на голове, поникли. Другие слова: «искренние пожелания», «позвони мне», «доктор», «комендаторе»[20], «адвокат», «профессор» — слишком настойчиво проталкиваются вперед, желая оттеснить все остальные. С громким шумом пытается пролезть вперед фраза: «Вы не знаете, кто я такой!» За ней другие: «Я всегда говорю то, что думаю», «Я пробился собственными силами», «Я буду тебе вечно благодарен», «Клянусь!», «Замолви за меня словечко», «Если ты меня не любишь, я убью тебя». Потом целая толпа «я, я, я», написанных по-всякому, всеми почерками, произносимых различным тоном, с разным выражением, — этой толпе в конце концов удается нагло и властно заполонить весь экран.

А солнце уже погружается в море, и на берегах Неаполитанского залива люди карабкаются друг другу на плечи, чтобы лучше рассмотреть прославленный закат.

Огромный огненный шар солнца опускается все ниже и ниже, погружается с оглушительным шипеньем в воду, вздымая облака пара, а потом исчезает в море, метнув в небо последний зеленый луч; одновременно из моря поднимается серебристая луна — она еще вся мокрая, и с нее стекает вода.

Зажигаются фары автомобилей, мотоциклов, велосипедов, уличные фонари. Из печных труб столицы, меж телевизионных антенн, взмывают в небо струи дыма, возвещая чае ужина; дымы, бледные и жирные, быстрые и медленные, принимают форму того, — что варится и жарится на плите: золотистой утки, молочного поросенка, пирожков, фаршированного свиного окорока, отбивных и ризотто[21], но также и простой сардельки и даже кошки. Перед нами кошка, спокойно дремлющая на постели и присутствующая на этом кулинарном параде словно в качестве зрителя. Но как только она видит себе подобную, которую кто-то жарит на плите, она немедленно пускается наутек, прыгая с крыши на крышу и наконец, чтобы ощутить себя в полной безопасности, огромным прыжком вскакивает на луну.

Наступил вечер, час пиццы, что выходит из печи под пение бродячих музыкантов. Как она красива, весела, радостна, когда появляется на столе! Если показать ее сверху самым крупным планом, то ее поверхность похожа не на пиццу, а напоминает пейзаж из фантастической книги: тесто дыбится, образуя горы, в которых разверзлись широкие кратеры, извергающие дым и лаву, и в отблесках огня пред нами оживает картина страшной катастрофы, разрушившей Помпею, — небо, сперва все красное, а потом закрывшееся тучами пепла, которые опускаются, подобно покрову, на светлые и веселые римские виллы, на спасающихся бегством людей, заставляя их навеки застыть в последнем движении перед смертью.

Мало-помалу пицца принимает вновь свои истинные скромные размеры, хотя листочки душистой травы корчатся на ней, как горящие деревья, как сожженные леса. Но бояться нечего: пение певцов, аккомпанирующих себе на мандолинах, действует на нас ободряюще и успокоительно.

В домах тоже слушают песни. Все сгрудились перед экранами телевизоров. Песни, песни, песни, старые, такие, как «Санта-Лючия». На судне эмигранты со слезами на глазах смотрит на удаляющийся Неаполь, но вдруг; когда Неаполь совсем было скрылся из виду, все дружно бросаются в море — их ничем не удержать — и плывут, сильными взмахами разрезая волны, назад, к родному городу. Слышатся песни, например «Мама»: целые толпы итальянцев, зовущих маму. Они размахивают флагами и плакатами с надписью «Мама». Постепенно их заглушает новая мелодия, медленная и торжественная. Голос кантасторие[22] повествует нам о смерти сицилийца Туридду Карневале[23]. Мы видим крестьян с лопатами и мотыгами на плечах. Пешие, верхом, на велосипедах, они во главе с Туридду захватывают большое необрабатываемое поле и сразу же радостно принимаются за работу. Но из зарослей колючего кустарника высовывается дуло двустволки, два черных отверстия, гремит выстрел, сражающий Туридду, как раз когда он, сидя в седле, с улыбкой глядел на счастливое начало работы. С удовлетворенной усмешкой улетают прочь сидевшие вокруг на сухих деревьях большие птицы с баронскими гербами на крыльях.

В остериях Тосканы, Эмилии, Ломбардии, Генуи, Пьемонта простой народ играет в карты в дыму трубок и сигар. Картами изо всех сил бьют по столу, гул голосов растет, люди кричат, чуть ли не ссорятся, на всех диалектах. Слышатся звуки труб, войска короля чаш сражаются с войсками короля мечей, солдаты короля палок схватились с солдатами короля денег