Слова через край - [118]

Сильвия вновь предается игре воображения: «Если бы я изменила Карло, то с кем бы я это сделала?»

Удары молотка возобновились и звучат аккомпанементом ее фантазиям. Появляются и исчезают — то на стадионе, то в автобусе, то ночью, то днем — лица знакомые и незнакомые. Лицо встреченного утром юноши — «высокого, потрясающего блондина». Она видит себя в его объятиях на том самом пляже, который был раем — ее и Карло. Она говорит юноше о своем мучительном стремлении к добру, моральной цельности, о желании воскресить те мечты, которые заронил ей в душу Карло, и неожиданно лицо незнакомца превращается в лицо Акилле — человека, сохранившего верность своим идеалам. И она горячо его обнимает, говорит, что готова с ним бежать сама не знает куда.

Теперь в ушах у нее назойливо звучит насмешливый голос Чезаре: «Что притягивает тебя в Карло? Его порядочность? Его смелость? Его нравственная стойкость?» Сильвия вновь переживает недавнюю сцену на лестнице и, не щадя себя, продолжает, развивает ее.

Чезаре ее оскорбляет, бьет, обращается с ней как с уличной девкой; она сама вкладывает в уста Чезаре обличающие слива: «Ты никогда не наберешься храбрости сказать мужу то, что о нем думаешь, ты состаришься рядом с ним, всю жизнь чередуя гримасы отвращения со стонами сладострастья».

Пришел черед и того молодого журналиста, с которым ее только что познакомили в редакции и которого она воображает своим любовником. Отдаваясь ему, она умоляет его подумать о своем спасении, не идти по стопам ее мужа, вернуться к себе в родной городок.

Но неожиданно ее фантазии прерывает оглушительный вопль, несущийся из радиоприемника. В эту минуту на балконе площади Венеции появился дуче. Сильвия скатывается с постели, бежит в столовую, где из приемника рвутся восторженные приветствия, хор голосов, скандирующих: «Ду-че, ду-че!» Каменщик уже тут как тут, слушает радио.

Шум толпы мало-помалу слабеет и наконец стихает совсем. Три-четыре долгие секунды мертвой тишины. Все вокруг застыли словно подвешенные в воздухе, даже вещи. И вот грохочет уверенный всепроникающий голос Муссолини: это война!

Сильвия и каменщик глядят друг на друга. Каменщик говорит:

— Синьора, Я пошел домой.

И уходит. Она слышит, как захлопывается за ним дверь.

Сильвия машинально идет на кухню, садится в уголке, словно раздавленная обрушившимся на нее событием. За окном — небо, облака, летающие над террасой птицы. Так же машинально она встает, счищает ножом с торта чуть подгоревшую корочку.

Снаружи доносятся голоса, комментирующие услышанное по радио. Это две-три женщины на соседнем балконе. Голоса людей, которые ничего не понимают, только повторяют готовые фразы. В них нет ощущения трагедии. Они верят в победу, в Муссолини, верят, что все скоро кончится; одна из женщин говорит, что у нее, по счастью, нет сыновей. Они толкуют о затемнениях, о карточках, которые скоро введут на хлеб, о немцах, уже подступивших вплотную к Парижу.

Неожиданно раздается стук открывающейся двери. Входит Катерина, нагруженная разнокалиберными бутылками. На лице у нее тревога.

— Вы слышали? — Она обращается к хозяйке, словно надеясь получить отрицательный ответ. Потом говорит: — Если бы я не была беременна, то не расстраивалась бы так. Но теперь я даже не могу вернуться к себе в деревню. Родители меня выгонят.

И бросается в объятия Сильвии. Так, обнявшись, они стоят с минуту — две несчастные женщины, которых объединили такие разные и такие одинаковые горести.

Сильвия вдруг вспоминает о сыне.

Где Акилле?

Акилле прибегает запыхавшийся, радостный. Он мчался бегом от самой школы, чтобы войти и сразу же торжествующе объявить, что началась война. Мать порывисто прижимает его к груди, потом спрашивает, написал ли он письмо дедушке и бабушке. Акилле не задумываясь отвечает: да, написал. Но Катерина тут же выводит его на чистую воду.

— Он и не думал писать, синьора.

Лицо Сильвии омрачается.

— Почему ты солгал?

Это детская ложь, но Сильвии в этот момент она кажется чем-то ужасным.

— Ты сказал неправду, — говорит она сыну. Она едва сдерживается, чтобы его не ударить. — Никогда, никогда не лги!

Акилле изумлен этим бурным натиском и ошеломленно глядит на мать.

Тогда Сильвию охватывает раскаяние, она видит всю его непосредственность и, чуть ли не умоляя, внушает ему: если он не хочет, чтобы она умерла, то никогда больше не должен говорить неправду. Иначе все, что ты скрываешь, сгниет у тебя внутри, и ты станешь некрасивым, состаришься раньше времени, и вся жизнь пойдет у тебя наперекос. Она обнимает сына, словно желая защитить от опасности: не дай бог, если он вырастет таким, как отец.

Карло, чрезвычайно возбужденный, возвращается с огромного митинга на площади Венеции. Целуя жену, он говорит:

— Спектакль состоялся, но теперь нам понадобятся крепкие нервы. Я восхищаюсь твоим спокойствием, Сильвия.

Он рассказывает ей, что сейчас развивается большая дипломатическая активность, направленная на прекращение войны. Участие в войне Италии придает этой деятельности еще более важный и неотложный характер. Он сбрасывает фашистскую форму с той же быстротой, с какой надевал ее утром, и просит Сильвию тотчас соединить его по телефону с редакцией и типографией — это в высшей степени срочно. И в то время, как Сильвия набирает номер и ждет ответа, он торопливо перечисляет, что нужно немедленно закупить: оливковое масло, консервы, мыло, муку, вино. Цены на все эти продукты чудовищно подскочат, может быть, ничего уже и не удастся найти. Первым долгом в случае войны нужно делать запасы — это знает всякий, у кого голова на плечах. Как только типография отвечает, Карло бежит к телефону с двумя клочками бумаги, которые он лихорадочно искал в карманах френча. Это поправки, которые надо внести в передовую статью. Поправки совсем незначительные — парочка эпитетов, одна-две запятые. Но фразы статьи с этими, казалось бы, формальными исправлениями, начинают звучать по-другому: еще нелепее, напыщеннее, бесчеловечнее.