Слоны и пешки. Страницы борьбы германских и советских спецслужб - [54]

Первым нарушил молчание дядя Карл.

— Эх, Ольга, Ольга, взяла ты на себя ношу такую, что сломает она тебя. Посмотри, на кого ты похожа, сущий скелет, и мне до конца правды не говоришь.

— Знаешь, дядя, чем меньше знаешь, тем легче отвечать.

— Знаю, седьмой десяток на свете живу. Слышал.

— Я тебя встретила, и так все легко стало, а то все одна была, — и Ольга обняла дядю, — в камере могла только к трубе так прижаться.

— Сколько же отсидела ты в Даугавпилсе?

— Считай, с октября, сейчас июнь на исходе — восемь месяцев.

— Были у меня деятели ихние, спрашивали об отце твоем, о тебе.

— А ты что?

— Что я? Правду сказал, что брат из России уже пять как не пишет, что с ним случилось не знаю, что жили вы в Смоленске, что была у брата дочь, ты, значит. Видеть тебя не видел, но знаю звать Ольгой. Фотографию твою показал, что отец раньше присылал, и все. Что еще мне говорить?

— Когда они были?

— Считай, после годовщины вашей 7 ноября, Дней через десять.

— Все верно, дядя. Все ты правильно сделал, — сказала Ольга, думая, что к Новому году они уже все проверили.

— Что с отцом, с матерью?

— Не знаю, дядя, увезли их и многих их друзей, живы или нет — не знаю! Дочь моя осталась там.

— У тебя и дочь есть?

— Да, чего удивляешься?

— Ничего не понимаю. Родителей твоих, выходит, ваша власть наказала, хотя и боролись они за нее еще с царских времен, ты бредешь из Смоленска, а дочь-то где, ты ее там бросила? Сама в тюрьме сидишь. Где же дочка?

— Вот и проговорилась. Ты умный человек, дядя Карл. Им в Даугавпилсе я о дочери упомянула, а ты помалкивай. Это козырь против меня. Им сказала — потерялся ребенок, вряд ли жив. В надежных руках дочь моя.

— В Смоленске?

— Ну что ты, чтобы я ребенка бросила!

— В Москве?

— Около того, — засмеялась Ольга.

— Значит, ты оттуда заслана, вот оно что, — подвел итог дядя, — я так и подумал, когда эти приходили.

— Что подумал?

— Что ты дочь своих родителей, не можешь не встрять в какую-нибудь историю.

Ольга посмеивалась, давно ей не было так хорошо.

— Под Москвой немцам морду хорошо набили, — вдруг сказал дядя и заулыбался впервые за вечер. — Такие важные они ходят, такие господа. Здесь их почти и не было, а в Вентспилсе и Лиепае полно. И видеть их не хочу, на нас, местных, смотрят как на скотов. Сейчас опять они бьют русских на юге где-то.

— Где именно?

— Что я знаю? Радио нет, говорят, лупят они ваших в Крыму, у Севастополя, еще где-то, у Харькова, что-ли.

— Так за кого ты, дядя, за немцев или за русских, или как?

— Я сам за себя. Мне никто не нужен. Все обещают мужикам лучшую жизнь, а разве делают? Вон русские пришли, мне лично стало легче жить, а через год их немцы вышибли с треском. Чего им было лезть, раз против немцев продержаться не могли?

— Но ведь война неожиданно началась, немцы вероломно на нас напали, — пробовала возразить Ольга.

— Не знаю, как для вас началась, а у нас мужики говорили, что Гитлер до Сталина доберется, не быть им рядом. Один другого сожрет.

— Подавится, — сказала Ольга.

— Ты о ком?

— О Гитлере. Раз его бить начали, то получит он свое.

— Ты вот мне скажи, почему Сталин с Гитлером какой-то там договор подписали?

— Договор о ненападении они подписали. Гитлер силен, англичане и французы тоже с ним договоры подписали, его все боялись, да все бумажками оказалось. Но нас ему не одолеть — подавится, — повторила она.

— Посмотрим, посмотрим. Пока я только вижу русских пленных кругом.

— Много их?

— Не считал, но хватает. У нас в уезде у хозяев работают, в Лиепае в лагере сидят. Там они отважно дрались, но немцы их поколотили. Организованы они очень, немцы, не то что русские или наши латыши, разгильдяи.

Ольга засмеялась.

— Чего смеешься?

— Так ты за кого? Ругаешь русских и говоришь, что хорошо они немцам рожу набили.

— Я за тебя, за свою жизнь, за людей. Для нас, бедняков, арендаторов, жизнь только началась в сороковом году. Землю дали, хозяевами стали себя чувствовать, а теперь хозяин тот, кто форму нацепил и бегает, как легавая собака, на всех лает и кусает.

— Они тебя допекли, что ли?

— А ты как думаешь? Брат — красный, я, стало быть, на худой конец — розовый. О тебе велели сообщать, когда вломились прошлый раз. Моим соседям велено за мной следить. В прошлом году, когда вся эта сволота повылазила из своих щелей, все эти айзсарги, полицаи, страшно стало. Хватали всех: и партийных, и комсомольцев, и активистов, и евреев, и цыган. Господи, что делается, не люди — звери теперь правят…

— Терпи, дядя, будет опять власть нашей, рабоче-крестьянской. А о моем приходе доложи, обо всем, но только кроме дочки, понятно.

— Не глухой, не слепой, — проворчал он.

Про себя Ольга думала, что ходит, как в цирке по канату: если родители были бы живы, они обязательно послали бы фото внучки Карлу, а он по простоте душевной показал бы немцам. Если же те дознаются о ней, докажу, что умерла она, нет ее. Такое о родном ребенке! Но делать нечего, иначе разоблачат — от детей такие, как я, не бегают. Мысли путались.

— Послушай, — спросила она, — Вероника по-прежнему в Риге работает?

— Да, на фабрике, деревня ей всегда не по душе была.

— Что ты ворчишь, дядька, все тебе не так. Ну где здесь работать?