Сломанные крылья - [7]

Какое-то время мы сидели молча, в задумчивой растерянности, ожидая, кто заговорит первым. Но разве только речь рождает понимание в душах исполненной взаимной приязни? Разве только звуки и их сочетания, срывающиеся с языка, сближают сердца и умы? Разве нет того, что выше созданного движением губ и дрожанием голосовых связок? Разве не в молчании перешептываются сердца и соединяются души, излучающие сияние?

Разве не безмолвие отделяет нас от нашего земного естества, и мы возносимся в пространство бесконечного духа, приближаясь к ангелам, и ощущаем, что тела наши — не лучше тесных тюрем, а мир — всего лишь место дальнего изгнания?

Сельма взглянула на меня так, что веки ее приоткрыли тайну души.

— Выйдем в сад,— с загадочным спокойствием сказала она,— и посидим среди деревьев. Скоро над вершинами гор появится луна.

— Не лучше ли подождать здесь, Сельма, пока не поднимется луна и не осветит сада? — спросил я.— Сейчас мрак скрывает деревья и цветы, и мы ничего не увидим.

— Темноте, что прячет от глаз деревья и травы, не дано скрыть любви,— ответила она.

Сельма произнесла эту фразу с каким-то странным выражением, отвернувшись к окну. Я думал в молчании о том, что услышал, пытаясь проникнуть в смысл сказанного, открыть для себя подлинное значение ее слов. И снова глаза Сельмы остановились на мне, как будто, раскаявшись, она хотела теперь силой своего волшебного взгляда заставить меня забыть о ее признании. Но чарам ее век не дано было совершить такого действа — слова Сельмы лишь глубже, еще более ясными и впечатляющими запали мне в грудь, где им суждено было остаться неотделимыми от сердца, волнующими чувства до конца моих дней.

Все великое и прекрасное, что есть в этом мире, рождено от единой мысли или единого чувства внутри человека. Все известные поныне творения прошлого были, прежде чем возникли, тайной мыслью в мозгу мужчины или нежным чувством в груди женщины. Все великие революции - времена, когда ручьями текла кровь и свободе поклонялись, как богине, - были фантастической мыслью, блуждавшей по извилинам мозга одного человека, затерянного среди тысяч других людей. Разрушительные войны, которыми ниспровергались троны и уничтожались царства, были идеей, что тайно волновала одного человека. Возвышенные учения, изменявшие ход жизни человечества, были поэтической мечтой одиночки, отдаленного гениальностью от его мира. Единственная мысль воздвигла пирамиды, единственное чувство разрушило Трою, одна идея создала славу ислама, единое слово сожгло Александрийскую библиотеку.

Одна мысль движет человеком в тишине ночи, приводя его к славе или к безумию. Мимолетный взгляд женских глаз делает мужчину счастливейшим или самым несчастным из смертных. Единственное слово, сорвавшись с чьих-то уст, может разорить богатого и обогатить бедняка. От одной фразы, произнесенной в тот тихий вечер устами Сельмы Караме, я в оцепенении застыл на перепутье между прошлым и будущим, как корабль, что повисает в пустоте между бушующим морем и грохочущими небесами. Одна полная смысла фраза пробудила меня от летаргии юности и одиночества, новой стезей приведя на арену любви, ко встрече с жизнью и смертью.

Мы вышли на садовую дорожку. Невидимые струйки ветерка ласкали наши лица, у ног колыхались головки цветов и нежные стебли травинок. Дойдя до жасминового куста, мы молча сели на скамейку. Спящая природа окутывала нас своим дыханием, и небо из-под вышней синевы наблюдало за тем, как в сладости вздохов открывались тайны наших сердец.

И вот из-за Саннина появилась луна, залив своим светом холмы и берега. На склонах долин, словно из пустоты, выросли селения. Под серебряными лучами весь Ливан выглядел юношей, опирающимся на руку, в прозрачном хитоне, наброшенном на стройное тело.

Ливан для поэтов Запада - легендарная страна, утратившая реальность с исчезновением Давида, Соломона и пророков, как рай - с падением Адама и Евы. Для них это - метафора, а не название горного края; символ, который указывает на чувство, хранимое в душе, по ассоциации вызывая в памяти образы благоухающих кедровых рощ, медных и мраморных башен, величественно рвущихся к небу, стад газелей, пасущихся среди холмов и долин. Мне же Ливан предстал в тот вечер фантастической грезой, являющейся мечтателю между двумя сроками бодрствования.

Так настроение меняет облик вещей, и все, на что падает взор, неожиданно окружается волшебным ореолом прекрасного, тогда как источник очарования и красоты - в наших душах.

Сельма обратилась ко мне - в лунном свете, падавшем на ее лицо, шею, запястья, она казалась статуей, изваянной из слоновой кости руками почитателя Астарты, богини красоты и любви.

- Почему ты молчишь? Расскажи мне о своей жизни.

И, глядя в ее лучистые глаза, я заговорил, как немой, что внезапно обрел дар речи:

- Я - молчу? Все то время, пока мы здесь, я взываю к тебе - с той самой минуты, как мы вышли из дому! И твоя душа - та, что улавливает шепот цветка и пение безмолвия, - не вняла плачу моего духа и стону сердца?

Пряча лицо в ладони, она отрывисто сказала:

- Я слышала тебя... Да, слышала... Слышала крик, исходящий из чрева ночи, и грозный гул, возникающий в сердце дня...