Слишком поздно - [16]

3

И в экспедициях за полевым шпатом и гусеницами, и в пеших морских походах нас сопровождал шотландский сеттер по кличке Брауни. Он пристал к нам в Севеноуксе, где мы снимали дом. Я могу сомневаться относительно других дат, но твердо уверен, что в то лето мне было семь. Брауни боялся выстрелов, а при раскатах грома забивался под стол, за что, вероятно, и был с позором изгнан из шикарной конуры. Пес сам приплелся к нам, понурый и без ошейника, но не прошло и недели, как мы поняли, что созданы друг для друга. Брауни был верным и любящим, а по мягкости характера уступал только папе. Мы забрали его в Хенли-Хаус. Он стал нашим.

Стоял сырой воскресный вечер, когда Брауни неожиданно показал охотничью хватку и стал героем Финчли. В поле за Финчли-роуд он начал копать, а мы стояли рядом, сгорая от любопытства. Когда из норы показалась мышь — не какая-нибудь квелая домашняя мышка, а дикая полевая мышь, мы почувствовали себя героями Джеффериса, Марриета и швейцарской семьей Робинзонов[4]. Теперь мы — коренные деревенские жители, поймавшие коренную деревенскую мышь с помощью настоящей охотничьей собаки. Перед нами открылись все тайны жизни в глуши, отныне даже на необитаемом острове мы будем как дома. Не то чтобы нас заботила сама мышь — в конце концов, мышь можно купить или обменять, но поймать ее самим — вот она, слава.

Впрочем, первую мышь мы все-таки упустили. Однако Брауни продолжал копать, и мы молились (день был воскресный), чтобы одной мышью дело не ограничилось. Так и случилось — и на этот раз мы не оплошали. Мы принесли мышь домой и соорудили для нее особую клетку. Она прожила достаточно долго, чтобы обжить клетку, а потом умерла, и мы похоронили ее в саду между геранями, лобелиями и кальцеоляриями. Маленький городок, как сказал бы лорд Теннисон, «не знал пышнее похорон»[5].

Примерно в то же время, все еще упиваясь своей деревенской дикостью, мы нашли жабу и решили сделать из нее чучело. Однако прежде мы забрались на дерево, с которого я благополучно сверзился. К счастью, некому было переживать, не сломал ли я себе позвоночник, но две маленькие девочки, игравшие неподалеку, подбежали посмотреть, что случилось. Они смущенно жались друг к другу и тихо препирались:

— Спроси ты.

— Нет, ты.

— Нет, ты-ы-ы-ы….

— Дафай фместе.

И они в унисон спросили:

— Вы не ушиблись?

— Нет, — ответил я.

Девочки ускакали восвояси, но с тех пор, собираясь предпринять какую-нибудь совместную авантюру, мы с Кеном переглядывались, шептали: «Дафай фместе», — и хихикали.

При деятельном участии Брауни мы принялись за поиски чего-нибудь, что под руку попадется, и случайно наткнулись на жабу. Внезапно оказалось, что на свете нет ничего важнее, чем обрести вожделенное чучело. Была ли она мертва, или мы ее убили? Не помню. Но не успели девочки вместе со своей матерью вернуться домой к чаю, а мы уже вскрыли жабу и вытащили кишки наружу. Нас поразило, какими крошечными, по-жабьи крошечными, были ее останки. Мы забрали шкурку домой, положили в ящик с минералами, где жаба постепенно усыхала и скукоживалась. Но тайна была так гнетуща, а наше деяние столь зловеще, что для его обозначения требовалось тайное слово. Поначалу мы остановились на Кровавой Жабе, или КЖ (радуйтесь, что вам не довелось узреть то, что видели мы!), затем, после долгих блужданий между латынью и греческим (Кен как раз приступил к греческому), вывели формулу: ФН («фонтан» — единственное слово, которое мы знали по-гречески).

В церкви, сжимая молитвенник, мы шептали друг другу: «ФН», — делясь тайным знанием, что жизнь не вечный праздник. Стоя рядом в гостиной перед приемом гостей — тщательно причесанные, облаченные в ненавидимые все душой жесткие матроски, — мы обменивались взглядами, в которых ясно читалась та самая формула. Целых шесть месяцев (чучело мы так и не набили, и усохшие останки жабы постепенно обратились в пыль) мы разделяли нашу тайну, но и сорок лет спустя упоминание магической формулы заставляло сердца двух пожилых мужчин с трубками, гадающих, что делать с собственными сыновьями, встрепенуться и забиться чаще.

4

Лучшего папиного приятеля звали доктор Уиллис, и в нашем присутствии он никогда не называл его иначе. Хотя уверен, что, оставаясь наедине, они обращались друг к другу запросто: Милн и Уиллис. Редко кто из викторианцев звал друг друга по имени. После двадцати лет дружбы Ватсон так и не стал для Холмса Джоном.

Доктор Уиллис жил на Вест-Энд-лейн. Он сотрудничал с нашим доктором Мортоном, жена которого обращалась к нему не иначе как мистер Уиллис: ее муж был доктором медицины, а доктор Уиллис всего лишь хирургом.

Доктор Уиллис был человеком порывистым и увлекающимся, ровесники его обожали. Внешне он весьма походил на персонажа «Трильби» — художника Таффи, разделяя с ним страсть к спортивным упражнениям. В своем кабинете доктор по собственным чертежам соорудил горизонтальные перекладины, и субботними вечерами близкие друзья доктора, попрощавшись с миссис Уиллис, могли там отжиматься и подтягиваться. У доктора была теория, согласно которой большинство поганок пригодны в пищу, главное — уметь их готовить, и он охотно возглавлял экспедиции в лес за грибами. Особенно зловещие экземпляры ядовитых грибов звались «чернильными», хотя вряд ли это их официальное название. Впрочем, к чести доктора Уиллиса нужно признать, что он никогда не ставил эксперименты на гостях — исключительно на собственном семействе.