Слезы неприкаянные - [4]

— Степ, да ты лучше о евреях этих с Иваном одноногим погуторь, он у московских все о них выведал. А говорят о евреях всякое, мол, работать тяжело не любят, а живут почему-то лучше нашенских…

Степан не сразу ответил, голова отяжелела, откуда-то издалека неслась незнакомая речь, однообразно колотило в висках.

— Это как же такое случиться может? — после долгой паузы, чеканя слова, наконец вымолвил Степан и продолжал, — Что им, этим евреям, с неба манна сыплется? Сама же сказываешь, что мать малолеток  в любую непогоду в поле, наших-то в страду ни за какие харчи не вытащишь. А эта, знать хоть городская, да еврейка, но к труду крестьянскому, видать, не брезгуча, да и мальчонка, сама же не нахвалишься, очень уж рукастым оказался, опорки латает, что тебе мастеровой.

Ни с того, ни с сего налетел вихрь, поднялась пыль по проселочной дороге, зашелестела опавшая листва, взлетевшая столбом выше крон деревьев, заходила скрипучая калитка, заухало пустое ведро, висевшее на цепи в колодце, засвистели щели в оконных рамах.

Словно повинуясь капризу природы, Степан замолчал, вдруг, на полуслове… Взглядом затуманенным, кивком пытался дать знать о неладном в его сознании произошедшим. Авдотья, не сводившая глаз со Степана, кинулась к кадушке. Смочив тряпицу, оказавшейся под рукой, и отжимая ее на ходу, приложила холод ко лбу мужа. «Стало быть и к такой беде придется приноровиться, знать чуток человек ослабший, ко всему, что меняется не по воле нашей», продумывала свою жизнь наперед Авдотья.

Обескровленное лицо Степана постепенно розовело. Приоткрыв глаза, через силу он улыбнулся встревоженной Авдотье.

— Ты Степан уж не пужай меня, не выдержу я напастью такую. Да и с вином бы поостерегся, покуда силенок не набрал, — поучала по-бабски Степана Авдотья.

Степан слегка покачал головой, давая понять, что слышит… и только. Однако, минут через несколько восстановил в памяти прерванный разговор и продолжил голосом теперь осипшим.

— И вот что скажу тебе, милая моя Авдотья, все это ржа, зависть черная, глубокая и злобная. И руки на месте у этих евреев, и головы многого стоят, не в пример нашенским, без меры зельем и ленью набитым.

— Я и сама теряюсь, незнамо что и подумать, — Авдотья склонилась к Степану и почти шепотом продолжала, — Сказывают, что евреи де антихристы, что оне-то Христа и распяли. Да еще одноногий давеча стращал, чтоб детей малых от евреев подальше держали.

— Да отколь он, этот хрен одноногий, химеру такую выскреб? — вновь перебил Авдотью Степан. — Не знаю, как там насчет Христа, точно об этом никому не ведомо, а вот, что спас меня от гибели верной еврейский парень, а сам погиб при этом, так это так оно и есть — Давидом его звали.

Степан вновь плеснул водки в стакан и опять же выпил без передыха. Затем скрутил витком три стрелки лука зеленого, ломая, забил их в большую деревянную солонку, в крупную серую соль, аппетитно, сочно хрустел.

— И не сидел бы я здесь сейчас рядом с тобой, моя Авдотья, если бы не этот еврейский парень, которому всего-то маяться на этом свете выпало двадцать два годочка. Бывалоче, лежим с ним в окопе, а он мне музыку на трубочке своей наигрывает, и такую, что не слыхивал никогда ранее. Да еще носил Давид при себе блокнот в линеечку, записывал туда знаки какие-то. Это уж потом понял я, что это музыкальная грамота такая. А ты говоришь, работать не любят, в окопе музыку сочинял этот еврейский парень.

Степан открыл футляр, провел пальцем по клапанам. Молчал инструмент. Авдотья впервые видела флейту, боязливо прикоснулась к ней. Природа, видимо, не обделила ее чувством прекрасного и что перед ней великое творение рук человеческих, инстинктивно поняла сразу. В голове Авдотьи, тем временем, блуждали странные мысли, не посещавшие прежде ее никогда. Тоска по тому, что ни она, ни ее родичи никогда не имели таланта музыкального, или не дал Бог им счастья развить его, в той тусклой дороге жизненной.

Степан отвернул карман гимнастерки, выложил на стол блокнот, две фотокарточки потрепанные. На одной девчушка черноволосая, на другой — сам Давид с флейтой в руке. Очень тревожно стало вдруг в душе Авдотьи.

— Степ, глянь, а на карточке-то парнишка твой впрямь одно лицо с нашим мальчонкой.

Степан взглянул на Изю, тот играл с котенком. Степан обомлел…

— А не обознались мы? Что на обороте-то?

«Давид Ицкович. Москва, консерватория, 1940 г.», — прочитала по слогам Авдотья. — И наши жильцы Ицковичи, — теперь уже чуть не потеряв дар речи, шепотом вымолвила она.

— Да что ты, мать, побойся бога! Как же эти карточки матери его казать-то будем? Он же, Давид, умирая, просил найти девчушку, родных. А они, выходит здесь рядом…

Авдотья бережно с каким-то нехорошим предчувствием придвинула к себе фотокарточки, и чем пристальней вглядывалась она в лица молодых, тем отчетливее понимала, что скрыта здесь большая беда, которую им и жиличке их только еще предстоит пережить.

— Степ, вот что я припомнила еще. Читала мне как-то Фира, мать ребятишек, письмо с фронта, ты-то писать не ахти, как горазд. Так вот, писал ей сын, что тянет рядом с ним тяжелую фронтовую лямку добрый человек с Урала. Стало быть, это был ты?