Слезы Макиавелли - [31]

— Что за мерзкий ублюдок! — воскликнул Франческо Веттори, искренне негодуя из-за того, как начальник канцелярии обошелся с его другом.

Возмущенный не меньше, Пьеро Гвиччардини не мог упустить такую прекрасную возможность поупражняться в сквернословии:

— В состязании на звание худшего сукина сына, который когда-либо жил на свете, он должен занять третье место после Нерона и Аттилы!

— К несчастью, вам тоже скоро придется с ним столкнуться…

Веттори отрицательно покачал головой и тут же проверил, не растрепалась ли его безукоризненно причесанная белокурая шевелюра.

— Что до меня, то я к нему попаду не скоро. Во всяком случае, мои успехи в учебе так скромны, что я смогу убедить Фичино оставить меня в своей академии еще на один или два года, прежде чем бросить на растерзание этому тирану!

— Как вы думаете, нрав сера Антонио не улучшится, если он случайно упадет с седьмого этажа? — поинтересовался Гвиччардини, которому не терпелось развить эту тему.

— Это ничего не даст. Даже физическая боль не сделает его более человечным!

— Тогда остается одно решение — удар кинжалом между лопаток. Можно, конечно, вырвать ему глаза и представить все так, будто это совершил наш убийца!

— Заманчивое решение… Только хочу тебе напомнить, Чиччо, что ты вроде бы погрузился в самую чистую веру и подобные нечестивые мысли не должны тебя посещать.

— Уверяю тебя, Никколо, что я высказал только самую невинную из тех ужасных мыслей, которые меня посещают!

Несмотря на усталость, при этих словах Макиавелли не смог удержаться от улыбки. Большую часть ночи он провел в закрытой комнате Палаццо Коммунале, и то, что ему пришлось рано встать, чтобы исполнить еженедельный религиозный долг, окончательно подорвало его силы. И все же он был несказанно благодарен обычаю, согласно которому последний день недели посвящается Богу, а не культу архивного дела, который так превозносил сер Антонио.

Как всегда по воскресеньям, он пошел к семи часам в собор, чтобы присутствовать при первой утренней службе. И хотя его вера была весьма поверхностной, он стремился продолжить традицию, заведенную его отцом около сорока лет назад. У него сохранилось мало воспоминаний об этом давно умершем человеке, у которого ремесло нотариуса отнимало столько времени, что он полностью возложил на жену воспитание их единственного сына. С помощью целой толпы служанок мать окружила ребенка всевозможными заботами, подобающими мальчику, которому предстоит приумножать фамильное достояние.

Однако по воскресеньям юный Макиавелли вырывался из этого женского круга и сопровождал отца к мессе. Как только они переступали порог собора, этот всегда сдержанный человек, казалось, преображался. Страсть к чудесам архитектуры заставляла его сбросить маску холодности, которую он не снимал всю неделю. Не особо интересуясь ходом службы, он объяснял маленькому Никколо сложность конструкции купола Брунеллески или показывал то самое место в нескольких шагах от них, где в 1478 году тремя ударами кинжала была столь преждевременно прервана жизнь Джулиано, брата Лоренцо Медичи.

Макиавелли долго не удавалось понять, почему его отец, столь ценивший возвышенную архитектуру и убранство здания, никогда не приходил сюда, когда в соборе было мало народа. На самом деле пустой собор казался ему всего лишь помпезной декорацией. Ему необходимо было, чтобы здесь собрались актеры и зрители, и тогда он мог в течение часа вновь любоваться произведениями, которые превращали собор Санта-Мария дель Фьоре в одно из самых выдающихся свидетельств флорентийского гения.

После смерти отца прошло уже больше десяти лет, но каждый раз, когда он поднимался вдоль рядов к капелле Пацци, его снова охватывали мучительные воспоминания. И все же приходить сюда каждое воскресенье, как это было заведено его родителем, оставалось для него единственным способом сохранить связь со счастливым детством, которое так внезапно оборвала злая судьба.

Погруженный в свои размышления, он почти не слушал проповедь. Лишь дрожь, пробежавшая по толпе при появлении гонфалоньера, за которым, как всегда, неотступно следовал Малатеста, вырвала его на миг из состояния глубокой задумчивости. Когда служба закончилась, он вышел из собора, радуясь тому, что несколько солнечных лучей наконец-то пробились сквозь толстый слой облаков.

Недавно проснувшись после бурно проведенной ночи, Гвиччардини и Веттори ждали его на улице, прислонившись к стене баптистерия. В течение следующих пятнадцати минут они наблюдали за толпой, выглядывая самых аппетитных девушек. Но так как их попытки строить глазки не увенчались успехом, они направились прямиком к трактиру Терезы.

— Не могу в это поверить! — заорал Гвиччардини, нисколько не заботясь о том, что их окружают местные завсегдатаи.

Дальше он говорил уже шепотом с самым заговорщицким видом:

— Монах и Малатеста заодно! Я всегда подозревал, что с этими двумя что-то нечисто…

— Они знают то, чего не знаем мы, — сказал Макиавелли. — Остается выяснить, на чьей они стороне.

— Тот монах, которого ты видел спорящим с Корсоли как раз перед его смертью, может быть только Савонаролой. Значит, убийца — это он!