Слезовыжималка - [46]

— Он не очень-то меня любил.

— Именно. Слушай, Эван, мне жаль. Зато ты не сядешь в тюрьму. И можешь снова написать свою книгу.

Некоторое время я просто смотрел на Промис. Я хотел схватить ее свитер, впихнуть ей в руки и развернуть за плечи лицом к выходу. Прочь, прочь! Ты, и твои соски, и твой наглый оптимизм!

— Это хуже, чем тюрьма. И я не смогу снова написать эту книгу.

— Нет лучше. И конечно же, сможешь.

Сколько раз я сам хотел все сжечь, стереть каждый файл, залить жесткий диск кислотой и скормить шредеру каждую исписанную страничку!

А как только их у меня отняли, они вновь мне понадобились. Мой жалкий бессвязный лепет теперь лежал в большой корзине для бумаг где-то там на небесах. А ведь не все было так плохо! Наверняка нашлась бы хоть пара предложений, которые стоило оставить. (Кафка считал свои работы никчемными и попросил лучшего друга сжечь их после его смерти; а теперь его именем называют караоке-бары.) Я чувствовал себя ребенком, который после смерти родителей вдруг понимает, что они были не такими уж и плохими. Быть может, они и не заслужили любви, но опять же — кто из нас ее заслуживает?

Так или иначе, Боб ушел, а я оставил все попытки найти хоть какое-то свидетельство своей писательской карьеры. Пару дней я пребывал в ступоре. Чем я занимался? Да, в общем, ничем. Я не смотрел телевизор, часами простаивал в подвале. Снова и снова пытался привести в порядок собственные мысли. Я закрывал глаза и убеждал себя, что я сплю и все это просто дурной сон. В остальное время я блуждал по дому в банном халате и мягких тапочках. Питался я куриной лапшой и солеными огурцами.

Промис заходила пару раз на первой неделе. Во второй раз она осталась на ужин и даже провела со мной ночь. Мы долго разговаривали за столом, ели пончики и свинину по-китайски. А потом целовались на кухне. Как бы описать изъяны этих поцелуев? Я был зажат, сдержан, словно кто-то наблюдал за нами в окно и оценивал истинность нашего взаимного обмена любезностями. О состоянии Промис я понятия не имею. Нам никак не удавалось найти удобное положение. Наши языки уже не порхали во рту, а тонули в слюне. Само слово «слюна» крутилось в моей, да, наверное, и в ее голове.

Той ночью Промис спала в моей постели, а я — в кровати Боба в подвале. Так было правильнее, даже если это меня огорчало. Я постоянно просыпался. Утром до меня донесся запах жареных сосисок. Это мог быть очень хороший, расслабляющий и спасительно-домашний запах, но нет. Воняло жиром. Мы с Промис съели завтрак в гробовой тишине. Затем она ушла.

Почему она решила остаться? Из доброты? Боялась, что я приставлю револьвер к виску?

Придумывать, обманывать читателя и заставлять его верить в реальность написанного — все это теперь представлялось мне слишком сложным и одновременно недостойным меня.

Я и раньше считал себя порой ни на что не годным, но со временем депрессия проходила. Очередной творческий кризис. Я знал, каково это — чувствовать себя жалким, относиться к написанному как к последним конвульсиям воображения. Знал, как писательство иногда заставляет ощущать себя маленьким мальчиком, который играет пластиковыми солдатиками за кучей с песком. Раньше я бы просто подождал пару дней, пока не пройдет.

Промис сделала свой собственный прогноз. Как обычно полная оптимизма, она убеждала меня, что я сам жажду наказания. С чего бы еще мне быть недовольным тем, как все обернулось? Почему, избежав тюрьмы, я не возрадовался удаче и не продолжил жить как ни в чем не бывало? Разве будущее для меня — не такая же загадка, как и для нее?

Однако я по большей части чувствовал себя одиноко без зеленых тетрадей, мечтаний о славе великого романиста, без пестрого гербария собственных слов. Писательство было пыткой, но оно же было и спасением.

— Представь на мгновение, что ты женат.

— Женат?

— И твоя жена умерла. Сначала ты оплакиваешь ее кончину. Таскаешься по барам, знакомишься с другими женщинами, а на самом деле хочешь встретить свою покойную жену. Понимаешь? Естественно, тебе не нравятся другие женщины. Раз или два ты найдешь вроде подходящий вариант, копию умершей, но уже через несколько дней наступит разочарование. Это вполне предсказуемо, Эван. И вот после того, как ты достаточно погоревал, ты начинаешь ухаживать за другими женщинами и находишь себе жену, замечательную жену, которая вообще ничем не похожа на предыдущую. Так вот она…

— Дай угадаю. Она еще лучше.

— Нет, она…

— Другая… Извини, ничего не выйдет. Я не могу просто сесть за стол и начать все заново. Моего романа больше нет. И я не в силах забыть тот факт, что все мною написанное превратилось в пепел.

Я ждал, что она ответит. На секунду мне показалось, что Промис повесила трубку. Нет, возникла обычная для наших разговоров пауза, когда я начинал думать о тех вещах, о которых думать не хочу. Что она на самом деле хотела сказать? Не обязательно кто-то лучший, просто новая девушка.

— Это лишь слова, — наконец ответила Промис. Ее голос звучал глухо. — В мире полно слов.

Плохо было и то, что наши разговоры теперь стали другими. Они больше не отличались непредсказуемостью и эксцентричностью. Все стало гораздо серьезнее. Теперь мы почти всегда общались по телефону, обсуждали, насколько обоснованно мое отчаяние и то, что она называла «творческим кризисом», а я предпочитал называть «затруднительным положением». Промис говорила, что моя писательская карьера зависит только от меня самого. Тогда я думал, что она шутит, дает веселый совет, чтобы направить мою жертвенную натуру в конструктивное русло. Я послушался, на полном серьезе прислушался к ее словам и некоторое время пытался придерживаться расписания. Я даже пробовал представлять у себя на плече такого маленького человечка, который умело меня направляет. Однако мне постоянно казалось, что ее оптимизм — лишь оправдание для жалости.