Слезовыжималка - [27]

— Нет. Я эту книгу еще год назад писать начал. Просто не шло как-то. А недавно…

— А я думала, это новый роман.

Я отчетливо представил, как она удивленно приподнимает брови.

— И что говорит твой дядя?

— Дядя? Они просто в колледже вместе учились, не очень-то близко общались. Он вроде славный был малый.

— Партноу?

— Да, и вот они думают, что, может, какой-то обиженный автор, кто-нибудь, кого не включили в…

— Куда?

— Как же это называется? — Промис щелкнула пальцами. — В список! Или как его?.. Автор, которого не стали печатать. Так мне мама сказала, об этом, конечно, не стоит забывать. В смысле, об источнике информации. Моя мама. Не сорока на хвосте принесла. А знаешь что? Угадай! Она в гости приедет!

— Твоя мама? Сюда?

— А куда же еще? — удивилась Промис. — Через неделю. Хочешь с ней познакомиться?

— Конечно.

Я оглядел подвал и испытал острый приступ страха: Боба не было. Да нет, вот он, выходит из кабинки биотуалета. Как только он застегнул штаны, я задал ему вопрос, который Промис забросила в лабиринты моих мыслей.

— Ты про меня? — ушел Боб от ответа. — Или про средства массовой информации, которым плевать на правду, лишь бы сенсацию состряпать?

— Просто интересно… — Я откашлялся и посмотрел на кровать, где Боб хранил вырезки из газет и журналов.

— Если верить тому, что я прочитал, я вполне счастливый человек, который не стал бы исчезать без причины.

— Тебя это не смущает, нет? Все так единодушно решили, что тебя похитили. Неужели ты не мог просто взять и уехать? Взять и изменить свою жизнь? Мне неприятно об этом говорить, но везде одна и та же история: Роберт Партноу, успешный редактор, отец двоих детей, шестнадцать лет женат на прекрасной терпеливой Клаудии. А его берет и похищает спятивший писатель с серьезным психическим расстройством. Общество заклеймило нас своим воображением.

— Нас?..

— Я не имею в виду, что мы в одинаковом положении…

— Эван, ты когда-нибудь пробовал не жалеть себя?

Я ошарашенно уставился на Боба, но сдержался и ничего не сказал. Я попробовал войти в его положение: он застрял в Сэндхерсте, все время смотрит телевизор, худеет, конечно, но вместе с весом теряет определенную толику достоинства. Разве это легко?

— Ты смотрел «Пассажира»? Старый фильм…

— Нет.

— Антониони снял. Джек Николсон исчезает по собственной воле, надевает личину умершего человека, меняет всю свою жизнь, знакомится с Марией Шнайдер. Почему никто об этом не думает? Один умирает — другому дается шанс. Вот если я умру…

— А это мысль!

— Я серьезно, Боб. Представь себе, я умираю. Ты взял пистолет и пристрелил меня.

— Пистолет?

— Я умираю, а ты становишься мною.

— Становлюсь Эваном Улмером… — Боб выговорил мое имя, словно произнося название нового вида бактерий. — Спасибо, Эван, я предпочел бы воздержаться.

В библиотеке описался мальчик. Моча пропитала его штаны и капала на линолеум. Мы с Промис наблюдали эту сцену издалека, открыв записные книжки и держа наготове ручки. Библиотекарша отреагировала на это с удивительным проворством. Может, она и не знала, как вести записи, однако справляться с маленькими неожиданностями умела прекрасно. На ее месте я бы отправил мать ребенка в кладовку за тряпкой, чтобы вытереть пол.

— Совсем как тогда в опере. — Промис смотрела прямо на меня, слегка прищурившись, словно сама не верила своим словам. — Пласидо Доминго надрывался в «Турандот», а у меня приключилось несчастье. Бедный мочевой пузырь.

— Детей не стоит брать в оперу, — покачал я головой.

— Точно уж не на трехчасового Пуччини.

Мы с Промис наблюдали, как мать мальчика пытается вытереть его кроссовки обрывком газеты. Ребенок беззвучно плакал и так сильно морщил лоб, что казалось, еще чуть-чуть, и его голова сложится пополам.

— Что сказал бы Кафка? — спросил я, начиная игру, которую мы с Промис затевали все чаще.

— Франц? Франц возмущался бы всеми функциями тела. Тело было для него пыточной камерой — даже до того, как он заболел туберкулезом. Тело приводило его в смущение.

— Интересно, мальчик запомнит этот случай? Будет ли он вспоминать ужасный день в сэндхерстской библиотеке, когда ему стукнет сорок?

— Я помню, что приключилось в опере.

— Тебе двадцать пять, — парировал я. — Не сорок.

В этот самый миг — пока мы смотрели, как библиотекарша орудует тряпкой, а мать рукавом вытирает сыну глаза, — я попытался представить себе сорокалетнюю Промис. Какой она станет? Достигнет ли она успеха на литературном поприще? А может, в ее волосы вплетется седина? Сумеет ли она отыскать мужчину, похожего на отца, с которым сможет прожить остаток жизни? И вот еще: будет ли она помнить Эвана Улмера?

— Когда ты это написал? — спросил Боб.

Он положил рукопись на колени и скручивал ее, пока бумага не стала напоминать трубу телескопа.

— Какая разница?

— Просто я удивился.

— Почему?

— Хороший текст. Правда. Но…

— Это тебя удивляет?

— Просто не ожидал прочитать про самого себя.

Боб надел очки для чтения и принялся перелистывать страницы обеими руками, пока не нашел абзац, который искал. «Несмотря на небольшие залысины и дурацкую ухмылочку, уродом он не был. Ну, может, полноват. Темноволосый, нечто среднее между Джоном Малковичем и Келси Грэммером».