Слепой гость - [36]

Странная женщина была моя мать. Вся толпа говорила только о чуде, а ей важно было только то, что муж заговорил. Она относилась к этому так же, как если бы просто хирург сделал Сулейману операцию. А есть бог или нет бога, это ее не интересовало.

— Что же он говорил, твой муж, когда бредил? — раздался вдруг вопрос из темноты. Мы обернулись. В стороне от костра сидел на земле седой и долгобородый старик. Он сидел спокойный, жевал губами и покачивал головой. Так качается голова у совсем одряхлевших стариков.

— Я расслышала только три слова, — сказала мать, — «сил больше нет». Но и этого мне было достаточно. Человек, говорящий во сне, может заговорить и наяву.

Отчим встал.

— Тебе послышалось, — сказал он, — ты просто много об этом думала. Пойдем спать, я очень устал.

Сидевшие у костра встали и начали прощаться. Один за другим они пожимали руки отчиму и матери и уходили в темноту. На прощанье отчим опять разговорился. Тогда пожилой хлопкороб, стоявший за ним, тронул его плечо. Отчим вздрогнул. Хлопкороб смотрел на него с улыбкой.

— Ты хочешь наговориться на всю свою жизнь, — сказал он, — не торопись, успеешь еще. Иди лучше спать, скоро начнется утро.

И отчим ответил:

— Ты прав, я пойду спать.

Хлопкороб пожал ему руку и ушел, а отчим велел мне и матери идти в палатку. Он улегся с матерью на ковер, и я тоже хотел лечь, но мать вспомнила, что котел с пловом остался у костра, и велела мне принести его в палатку. Я вышел. Костер догорел. Старик, который опрашивал у матери о том, что говорил ее муж в бреду, все еще сидел возле палатки и по-прежнему покачивал головой. Я забрал котел и пожелал старому человеку спокойной ночи. Старик встал. Он кряхтел, вставая, и долго шарил возле себя рукой — искал палку. Видя, что старику тяжело нагибаться, я подошел к нему и поднял его палку с земли.

И вот, когда я нагнулся за палкой, я услышал над собой осторожный шепот:

— Ты можешь не спать эту ночь?

Я растерялся. Не спать эту ночь? Зачем?

— Следи за отчимом, Гамид, всю ночь следи за отчимом.

Я остолбенел. Старик уходил. В два-три прыжка я нагнал его и схватил за руку. Старик обернулся. Костер уже совсем догорел, но, должно быть, на бегу я разворошил его ногой, и синие огоньки опять взметнулись над головешками. Яркий отсвет упал на лицо старика, и я увидел: из-под седых насупленных бровей на меня смотрели спокойные и внимательные глаза Чернокова.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Луна и развалины. — Встреча в разрушенном доме. — Меняющееся лицо. — Бостан просит чуда.

Сон с меня как рукой сняло. Одна фраза Чернокова взбодрила меня так, как будто бы я хорошо выспался. Я помедлил у входа в палатку. В голове у меня была такая путаница, что я окончательно перестал что-либо понимать. Почему я должен следить за отчимом? Ремесленник — муж моей матери, несчастный калека, которого я знал столько лет! Невероятным было его исцеление, но еще невероятней было подозревать его в притворстве. Нет, я отказывался понять что-нибудь и решительно вошел в палатку. Отчим уже спал. Я был рад этому, он мог бы заметить мое беспокойство.

— Принес? — сонным голосом спросила мать.

Я ответил, что да, принес, и торопливо улегся на предназначенный мне ковер. Скоро мать задышала ровно и глубоко, отчим слегка посапывал во сне, и в палатке воцарился глубокий покой. Я тоже притворился спящим.

Так мы лежали все трое, и время шло медленно, медленно, и за полотняными стенками палатки затих шум и приглушенный людской говор. Тишина и сон были всюду, и только далеко, далеко в горах выла одинокая пастушеская собака.

Снова и снова я перебирал в голове сегодняшние события: муллу, ставшего Мехди, слепого, ставшего зрячим, отчима, Чернокова. Слабый свет начинал маячить в моей голове, и я бы, наверное, додумался до чего-нибудь, но кругом было тихо, темнота заставляла слипаться глаза, и даже собачий вой баюкал и усыплял.

Я открыл глаза от еле слышного шороха. Все было тихо. Но занавеска палатки шевелилась, как будто кто-то ее только что опустил.

Я привстал и щурясь вгляделся в темноту. Мать лежала на ковре. Неясно обозначалось ее лицо и рука, закинутая под голову. Отчима не было. Стараясь не шуметь, я выбрался из палатки. Пока я спал, взошла луна. Она освещала своим зеленым светом огромное кладбище, на котором спали сотни и сотни людей. Чтобы не быть замеченным, я отступил в тень палатки и огляделся. Люди спали среди крестов и надгробий, разметавшись, скорчившись, кто как улегся. Лица, повернутые к небу, казались при лунном свете мертвенно-бледными. Многие бормотали со сна и метались. На горах погасли костры, и горы сияли при лунном свете, и, как бывает всегда при луне, особенно резкими были переходы от света к тени. Я посмотрел в другую сторону. Мертвый город лежал, раскинувшись на вершине горы. Стены домов, фонтаны, громады общественных зданий выглядели печальными и прекрасными. Даже отсюда, издалека, были видны дома без крыш, обвалившиеся стены, кусты ежевики, поросшие между камнями.

Я так подробно описываю эту ночь, потому что необычайно ярко она запечатлелась в моей памяти.

Ничто не двигалось кругом, только иногда кто-нибудь из спящих поворачивался во сне и мелькала в лунном свете его рука или лицо с закрытыми глазами.