Следы - [6]

На четвертом году такой жизни она познакомилась с Анджеем. Переехала в Гданьск. Вышла замуж. Сменила город, сменила институт, сменила фамилию. Выбросила дневник и все остальное, что могло бы напомнить о ее падении.

Она впервые в жизни любила. Впервые в жизни по-настоящему желала близости и прикосновения мужчины. Впервые в ее жизни мужчина сказал ей, что любит. И что будет о ней заботиться. Потому что она «единственная, самое дорогое и самое важное, что у него есть».

А приблизительно через полгода после их свадьбы Анджей получил от незнакомой женщины письмо на электронную почту. В приложении был короткий фильм, снятый на третьем этаже виллы в Гааге.

Она пыталась ему объяснить. Она говорила, что отдавалась только телом, а ведь значение имеет лишь то, что в душе и в голове. Он слушал – но не услышал. Он как-то очень быстро забыл о своей огромной любви – и ударил ее кулаком в лицо. А когда она лежала на полу, оглушенная ударом, он плюнул на нее сверху и ушел.

Она не чувствовала ни боли, ни унижения. Ее только тошнило. От отвращения к нему…

Следы

Дорога к кладбищу у монастыря поднимается в гору – узкая аллея между шеренгами разлапистых лип по обеим сторонам. Некоторые из деревьев тянутся друг к другу ветками и кое-где встречаются, образуя над дорогой своего рода естественный шатер. Когда она была маленькая, летом и весной она часто гуляла по этой аллее. Бабушка Стефания брала грабли и оцинкованное ведро, и они медленно брели в гору на кладбище, чтобы прибраться на могилах «этих несчастных заброшенных», как говорила бабушка. Зимой же, когда ложился снег, она приходила «на аллею» с отцом, и они катались с ним здесь на санках.

Когда умерла бабушка, дорога на кладбище еще была не заасфальтирована. Дедушка сам вез гроб бабушки на подводе. «Потому что бабуля только так хотела бы, на подводе и с конем, чтобы последний раз на эти липы-то посмотреть, и на этом, сына, все», – сказал он, как отрезал, когда отец хотел заказать катафалк у «этих похоронщиков». И нанял дедушка у кого-то солидную деревянную подводу, большую, с местом для гроба. Ночью он подводу помыл, украсил березовыми ветками и застелил белой простыней. И рано утром поехал на ту гору, одетый в костюм и галстук. И шляпу надел. И плакал. А она все время жалась к нему. И даже нельзя сказать, от чего больше: то ли от грусти, что бабушки больше нет и никогда не будет, то ли от страха, когда конь останавливался, устав – дорога ведь была скользкая, мокрая от дождя, – и хрипел.

Через два года перед Пасхой умер и дедушка, а дорога на кладбище уже была асфальтовая и сухая. И висели прибитые к липам указатели, хотя все и так знали, что кладбище находится в конце аллеи.

Только когда дедушка умер и она стала оставаться дома одна, без никого, она вдруг поняла, что у нее нет матери. У всех детей, кроме нее и Мартинека со второй парты, матери были. Мама Мартинека умерла от какой-то серьезной болезни, и все дети в классе по этому поводу очень грустили (или, по крайней мере, делали вид, что грустят). А ее мать ничего и не умирала – ее просто не было с самого начала. Папа, правда, как-то в сочельник сказал, что она умерла, но он ничего не говорил о ее болезни. И когда он говорил о ее матери – он начал плакать, хотя и притворялся, что не плачет. И больше она никогда его о ней не спрашивала. Потому что папа ведь плакал в жизни всего четыре раза: когда умерла бабушка, когда умер дедушка, вот тогда в сочельник и когда умер папа римский.

А она потом привыкла, что у нее матери нет. Отец читал ей сказки, учил молиться, лепил из пластилина все, что ей в голову придет, покупал сахарную вату, готовил пироги с капустой, стирал ее платья, катался с ней на санках, ходил на родительские собрания, решал квадратные трехчлены, мыл ей волосы, учил танцевать, поехал с ней в Освенцим и держал ее там крепко за руку все время, купил ей цветы, когда у нее начались первые месячные, засыпал рядом с ней, читая ей сказки, потом объяснял ей Херберта, взял кредит и купил первый компьютер – этот компьютер до сих пор стоит в картонной коробке в подвале. Самый простенький и дешевый – но чтобы был. Как у всех остальных детей. Самый прекрасный компьютер, какой она когда-либо имела в жизни. Папа делал все, чтобы как-то компенсировать ей отсутствие матери. И никак не мог понять, что мать ей на самом деле совершенно не нужна. Он считал, что должна быть нужна. Поэтому иногда с ними ужинали за накрытым белой скатертью столом какие-то нарядные женщины. Некоторые из них были красивыми и умными.

Она говорит спокойным голосом:

– И вот мы, знаете, ужинали… а утром он, провожая меня в школу, спрашивал, «интересный ли получился ужин». Он так выражался – никогда не осмеливался сказать иначе. А я всегда отвечала, что нет, не интересный. Даже если на самом деле было не так. Потому что я, знаете, не хотела делить своего отца ни с какой другой женщиной. И больше он ни одну из этих женщин не приглашал. Теперь-то я понимаю, что была вредной, эгоистичной сучкой. Без памяти влюбленной в своего отца «папиной дочечкой». И в этой своей любви не понимала, что он и так принадлежит мне – но по-другому, не весь, не целиком – что он, мой папочка, тоже имеет право на свою собственную жизнь, что я когда-нибудь уйду – а он останется один. Но он от этого права добровольно отказался. Потому что его обожаемая доченька «ведь росла без матери». Какой великолепный заголовок для слезливой статьи в психологической газете! Правда ведь, вам тоже так кажется?