Следы ведут в пески Аравии - [79]

Зеетцен сразу же захотел получить сведения о городе, его окрестностях и о Мертвом море, на котором прокуратор, по слухам, бывал, но тот ничего интересного рассказать не смог. Тогда Зеетцен обратился к монахам и был разочарован вдвойне: они были так поглощены механическим выполнением каждодневной обрядности, так устали от житейских тягот, что не проявили никакого интереса к вопросам ученого европейца.

При монастыре Зеетцен обнаружил католическую школу для мальчиков-арабов. Он побывал у них на занятиях — преподавали им арабский язык, итальянский и латынь. Мальчики, как попугаи, бубнили латинские молитвы и плохо справлялись с арабским языком. В школе они оставались до двенадцати лет — пели в хоре, помогали монахам в службе и по хозяйству, а затем родители забирали их и отдавали учиться ремеслу.

Зеетцен посетил монастырские мастерские — столярные, плотницкие, а также кузницу, мельницу и пекарню.

Основными изделиями монастырских мастерских были четки, крестики, иконы с изображением Христа и богоматери, миниатюрные модели "Гроба господня". Эта продукция, не очень высокого качества, расходилась по всем странам и приносила монахам немалый доход. Никакого религиозного пыла Зеетцен у монахов не заметил и был немало этим удивлен. В столь священном месте, казалось ему, следовало бы иметь больше святости и благочестия. Сам он, будучи лютеранином, не признавал ни обрядности, ни монашества, но в обрядах других вероисповеданий видел проявление нравов и поэтому всегда интересовался ими.

Свой приезд в Иерусалим Зеетцен приурочил к пасхе, которая самым торжественным образом отмечается в православном храме Воскресения. В страстную субботу он направился туда вместе с прокуратором и двумя переводчиками: среди местных восточных христиан не все говорят по-арабски, для многих из них родной язык — греческий или турецкий. При таком многоязычии толмач просто необходим. Одним из них оказался образованный левантинец, в прошлом капитан корабля; изрядно постранствовав по свету, он разочаровался в жизни, деньгах и женщинах и удалился в монастырь. В нем Зеетцен обрел к своему удовольствию прекрасного собеседника и проводника по здешним местам.

Сопровождал их в храм янычар. Каждый монастырь располагал янычарской охраной.

Прошло совсем немного лет с той поры, как здесь побывал Карстен Нибур, но как изменилось все вокруг! Храм облепили бесчисленные часовни, приделы, кельи. Христиане ютились вокруг него по принципу: и в тесноте и в обиде. Ни купола, ни креста не было видно, и найти точку для обозрения оказалось невозможно, так как нельзя было ни обойти вокруг храма, ни отступить от него.

Впечатление сдавленности, зажатости усугублялось еще и обстановкой праздника, собравшего разноплеменную, разноязычную толпу, которая наводнила город. Проталкиваясь сквозь сутолоку людей и животных, Зеетцен старался охватить взглядом все детали: и дерево, специально посаженное при входе в храм так, чтобы сдерживать натиск толпы при открытии дверей, и галереи, богато украшенные лампадами и иконами, и турецких солдат, с плетками в руках по-хозяйски устанавливающих порядок. В храме царила неслыханная толчея, причем мусульман здесь было не меньше, чем христиан. Да и понятно: со своих янычары денег за вход не брали, и те толкались, прыгали, потешались; особенно они развеселились после службы, когда начали сами изображать воскресших покойников.

Зеетцен с трудом пробрался к месту на хорах, предназначенному для прокуратора. Если бы не его могущественный спутник, наш герой ничего бы и не увидел.

Службу отправляли не только православные священники, но и священнослужители других вероисповеданий. Смешение их нарядов создавало живописную картину. Греки в черных длинных одеждах. Армянские священники в золотых рясах и красных митрах. Сирийский епископ в черном клобуке. Католические священники в сверкающих золотом стихарях. И здесь же янычары в красных фесках, в широких шароварах и куцых жилетках, размахивающие плетками вместо кадил и стучащие для порядка алебардами. Грязные, оборванные паломники, серой массой устилающие пол храма. Необыкновенный контраст золота и лохмотьев, роскоши и нищеты, света и тени.

Да, перед Зеетценом Иерусалим, в частности храм Воскресения, предстал уже не таким, каким его видел Нибур. Но и то, что застал Зеетцен, не увидит никто из европейцев: во время пожара 1808 года сгорят кедровые стропила храма, разобьются в куски мрамор и яшма двухъярусной галереи, погибнет богатое убранство и рухнет расписной купол. Так что последующим поколениям паломников и путешественников достанутся лишь обгорелая кровля, трещины в куполе да несмываемая гарь на стенах…

Началась заутреня. Греческие монахи, пропев ритуальные песнопения, спустились с хоров и совершили крестный ход, или, как это назвал Зеетцен, "процессию священного огня", трижды обойдя вокруг часовни, где находился "Гроб господень". Во главе процессии шли двенадцать священнослужителей с хоругвями, затем двадцать диаконов пронесли канделябры со свечами, за ними проследовал патриарх во всем своем богатом облачении и в митре. Далее валила беспорядочная толпа богомольцев, цепляющихся друг за друга.