Следы в пустыне. Открытия в Центральной Азии - [72]

Хотя в космосе и происходят циклопические события вроде взрывов сверхновых звезд или движения комет, с такого расстояния он производит впечатление совершенной гармонии. Наверное, подобные размышления приводили к рождению религиозных верований и началу постижения законов науки. Возможно, это не просто совпадение — то, что все великие монотеистические религии зародились в пустынных регионах.

Для тела моего подъем на крутые дюны был сущим мучением. Делая три шага вперед, я на два съезжал назад. Но душе пустыня дарит невообразимое чувство свободы. Бытовые проблемы теряют свою важность, когда перед тобой раскрывается необъятный горизонт. Все несущественное для жизни становится излишним. Пустыня дает отчетливо понять, до какой степени жизнь людей в городах, с ее обязанностями, правилами и ограничениями, загоняет нас в свое прокрустово ложе[69]. Все, что нам полагается исполнять, что мы должны и чего не должны делать, надевает на нас смирительную рубашку из норм. Если, как жертвы Прокруста, мы чересчур высоки, нас укорачивают; если чересчур малы — вытягивают до среднего размера. Обязательность современных норм извращает нас до фальшивых, сокращенных версий себя самих, превращая в бонсай-людишек. Но разве для того, чтобы достичь источника, не надо плыть против течения?

Это как нельзя лучше выразил один христианин-отшельник в Египте IV века: «Грядет время, когда человечество сойдет с ума; и когда увидят кого, кто не обезумел, то станут оскорблять его, говоря: «Ты, верно, безумец, ибо ты не похож на нас!»[70]. Чувство освобождения, испытанное в пустыне, оставляет свой след в душе: многие из путешественников, в ней побывавших, говорят, что вышли из нее другими людьми, нежели входили. Уилфрид Тесигер, один из величайших исследователей пустыни XX столетия, признавался:

Никто из людей не может жить (в пустыне) — и выйти неизменным. На нем останется печать пустыни — каким бы слабым ни был ее оттиск; та печать, которой отмечены кочевники; а в душе у него будет гореть желание вернуться, слабое или неистовое — это зависит от его натуры. Ибо эти суровые места могут так околдовать, что с ними не сравнится никакой край в умеренном климате[71].

Пустыня жестока. Она разоблачает наше притворство и уловки и заставляет нас столкнуться лицом к лицу с тем, какие мы на самом деле и что мы можем. Неверно думать, что в пустыне ничего нет, ибо там мы находим самих себя.

Путешествуя по пустыне, не спрячешься ни от себя, ни от других членов экспедиции. Сильные и слабые стороны каждого безжалостно выставляются напоказ. Споры, касающиеся продолжительности изнурительных переходов или времени старта, неизбежны. Однако пространство в пустыне настолько безмерно, что конфликты буквально уходят в песок, а дарующий тепло лагерный костер вскоре восстанавливает согласие.

После четырехдневного марша продвижение нашего каравана замедлилось, так как верблюдов мучила жажда. Нагруженному верблюду, проходящему большие расстояния по сложной местности, требуется вода каждые четыре или пять дней. Животные стали раздражительными, потому что слышали плеск воды в канистрах на своих спинах. Когда вечером мы сгрузили канистры, они сердито потянулись к ним головами. Собиравшегося открыть их повара взяли в осаду. Погонщики тоже роптали и требовали, чтобы мы прервали экспедицию и пожертвовали запасы воды в пользу животных. Нам срочно нужна была вода, но где копать? У погонщиков не было на этот счет никаких идей. В этой критической ситуации Эрнст доказал, что он — настоящий лозоходец. Целый долгий, мучительный час он бродил с пластиковой рамкой, взывая к воде на своем швейцарском диалекте немецкого: «Вода-водичка, где же ты? Верблюды хотят пить. Дайка мне знак, да поскорее!»

Он ввел себя в транс и заклинал скрытую подземную воду до тех пор, пока мы не начали волноваться за его душевное здоровье. Затем в маленькой ложбинке он, наконец, подал сигнал, что нашел воду, и недоверчивые погонщики начали копать. На глубине трех метров стенки песчаной ямы приобрели темный оттенок. Верблюды, которые только что отчаянно ревели, встали кружком вокруг повлажневшей ямы и с надеждой заглядывали вниз. Погонщики продолжали копать при унылом свете луны. Наконец, на глубине около четырех метров один из них опустил в яму ведро, и оно медленно наполнилось отталкивающей на вид водой. Не очень-то похоже было, что ее можно пить, хотя бы и верблюдам, но они с удовольствием осушили ведро. Погонщики работали посменно до самого рассвета, и, наконец, каждый верблюд получил по 25 л воды.

Следующий день приготовил нам мрачное открытие. Мы набрели на три человеческих скелета с выбеленными солнцем костями, видимо освобожденные от песка бурей. Еще издалека мы заметили блестящие белые предметы, которые оказались гладко отполированными черепами. Возле них лежали красные глиняные черепки. Кто были эти люди? Обитатели Дандана? Заблудившиеся путешественники? Искатели сокровищ? Хотя и заманчиво было остановиться и как следует обследовать окрестности, мы решили идти дальше.

Три скелета остались позади — и наши мысли остались с ними. Мы просто разрывались между исследовательским азартом от приближения Дандан-Ойлыка и неясной тревогой. О своих личных страхах мы не говорили — только об опасениях, что не найдем того, что ищем. Осознание собственной смертности перед лицом немилосердной пустыни вернулось ко мне, но я заставил себя преодолеть его.