Следы на карте - [7]

Закончив рассказ о своем детстве, Шерали Байматович положил большие сильные руки на стол и несколько секунд сидел молча, затем улыбнулся и опять со вздохом сказал:

— Разбередили вы во мне, ребята, какую-то старую, давно зажившую рану. Родина, какая бы она ни была, остается самым прекрасным местом на земле. Вот и я не был в Чашмаи-поён с 1927 года. Как ушел тогда с караваном в Душанбе, так и не возвращался. Был в Индии, в Афганистане, в Чехословакии, а в Чашмаи-поён съездить не собрался. И не потому, что не хочется. Нет! Всю жизнь вижу перед собой этот зеленый полуостровок среди серых скал, опоясанный сверкающими лентами Сурхоба и Сан-гикара, а съездить, повидать родные места не могу. Чувствую, особенно сейчас чувствую,— непростительно это... То, что нет времени, только отговорка, маскировка. Боялся вот так же, как сейчас, разбередить свое сердце воспоминаниями. Только, что сейчас сделаешь? Битого, пролитого да пережитого не воротишь?

Тяжелое и беспросветное было у меня детство. Вспоминать-то даже не хочется. Грязь, голод, темнота и невежество.

Что касается карты Ульяна Ивановича, которой не оказалось в архивах,— ничего не могу сказать. Об этом должен знать что-нибудь Акбар. Вы уж у него расспросите.

От Шерали Байматовича мы ушли влюбленными в этого энергичного, искреннего человека.

На другой день после посещения хирурга, мы побывали на квартире полковника Ганиева, рассказали ему о донесении, посланном из Чашмаи-поён в июле 1926 года, которое мы нашли в архивах. Ганиев опять весь вечер вспоминал свою юность.

***

Однажды Акбар проснулся от выстрелов и топота конских копыт. Он хотел выбежать на улицу, но Шариф-ака толкнул мальчика в угол и сердито сказал:

— Сиди дома. В кишлак вошли кафиры (Кафир — то есть неверный), русские. Они убивают детей, бесчестят женщин. Мулла Караишан только что прибыл из Ходжи-Оби-Гарма и собственными глазами видел все это.

Шариф-ака расстелил изодранный коврик и стал молиться. Бледное, освещенное неверным светом потухающего сандала, лицо Шариф-ака было тревожно. Акбара охватил ужас перед неизвестностью. Судя по тому, как воспринимает приход красноармейцев Шариф-ака, надвигалось что-то страшное, непонятное. Мальчик забился в тряпье и долго не мог уснуть.

Утром дехкане не выгнали скот на пастбище. Боялись: русские отберут. Маленькому чабану нечего было делать. Когда Шариф-ака ушел, в кибитку влетел запыхавшийся Шерали. Прямо с порога он закричал:

— Акбар, у нас есть лошадь. Нам ее русские аскары дали! Красивая, вороная! Я на ней уже ездил!

Акбар ничего не понимал. Шариф-ака говорит, что русские всё отбирают и убивают детей, а отцу Шерали дали лошадь, о которой тот всю жизнь мечтал?

— Ты, Шерали, врешь. Русские — кафиры, они пришли сюда, чтобы перебить нас,— сердито сказал Акбар.— И поменьше бегай по улице. Поймают — без головы останешься. Так сказал Шариф-ака.

— Неправда, эти русские прогоняют только беков и баев, а бедным помогают,— возразил уверенно Шерали.— Да ты разве не знаешь? Караишан сбежал из кишлака, а аскары — красноармейцы забрали у него всю пшеницу. Сейчас раздают беднякам. Шариф-ака, наверное, тоже получит.

Ребята вышли из кибитки и залезли на ее плоскую крышу. Недалеко, за высоким дувалом, слышались незнакомая речь, смех. Там расположились аскары. По узкому переулку, рядом с кибиткой Шариф-ака, проехали двое всадников. Один беловолосый — русский, другой смуглый — таджик.

— Салом, бачагон! — весело крикнул таджик ребятам и засмеялся.

Мальчики напугались, не ответили.

— Таджик среди кафиров? — удивленно спросил Ак-бар.— И одежда на нем русская!

— А чего ты удивляешься! Многие аскары — таджики,— гордо ответил Шерали.— Лошадь нам привели русский и таджик. Отец отказывался, но таджик уговорил его:

— Бери! Советская власть тебе ее дарит. Теперь бедняки будут хозяевами, а что за хозяин без лошади?

Акбар удивлялся своему другу. Тихий Шерали орал во всю глотку и за одно утро стал знать больше, чем он, Акбар. От приглашения Шерали идти к ним смотреть лошадь, Акбар сердито отказался.

Шариф-ака пришел домой мрачный. Бросил в угол пустой мешок, проворчал:

— Кафиры! Грабители! Не надо мне ворованного хлеба. Лучше умру с голоду. Сегодня пшеницы дадут, а завтра чушку есть заставят. Запретят совершать намаз! Слыхал я о них! Где это было видано, чтобы чужой хлеб задарма брать?

Прошло несколько дней. Аскары никого не трогали. Многие бедняки впервые накормили досыта детей и ездили на собственных лошадях. Аскары ремонтировали кибитку, которую они заняли, и обносили ее высоким дувалом. Жизнь в кишлаке пошла своим чередом. Акбар снова погнал стадо в горы.

Два раза в день, утром и вечером, проходил мальчик возле ворот крепости — так называли теперь кибитку аскаров. Первое время чабан старался проскочить мимо ворот незамеченным, но так как его никто не трогал, он стал рассматривать стоящих на посту красноармейцев. Заинтересовали мальчика длинные, с острыми штыками мальтуки. Часовые весело улыбались маленькому оборванному чабану. Особенно приветлив был один аскар. Русый, высокий, он с любопытством разглядывал мальчика. Однажды, остановив Акбара, сказал: