Мне стало жутковато…
— А как оно… они то есть выглядят?
— Сам понимаешь, каждый из них может быть на вид каким угодно, это-даже нам доступно… Кстати, как мы и предполагали, люди оказались не единственной расой во вселенной, и нынешнее человечество включает в себя все расы, какие только в ней есть. Так что люди сейчас какие угодно, но в основном каждой расе больше нравится свой исконный облик. Наш Первый похож на меня. И на тебя.
Мы помолчали.
— Главное, не стоит огорчаться. Немного времени пройдет, в мы дорастем наконец до него и сольемся, и нам сразу станет все ясно, но и тогда никому не удастся высказать эту ясность на том языке, которым мы сейчас пользуемся… Наш Первый был терпелив, я досаждал ему вопросами много часов, а он пытался ответить, но единственное, что ему удалось, это доказать мне наконец, что я не могу его понять. И тогда я отстал, извинившись. А он ничего другого доказывать и не собирался, поскольку знал, что ничего другого и не выйдет. И если тебе недостаточно моих слов, ты можешь отнять у него столько же времени, сколько и я, но результат будет таким же, разве что ты стал гением за те четыре года, что мы… не виделись.
— Я не стану ему досаждать. Но кто наконец он? И кто ты?
— Все мы — я. У человечества теперь всечеловеческая память. Оно помнит все, что было с ним, но, как и отдельный человек, не все одинаково, а кое-что и ему не удается, скажем, запомнить незначительное. Запоминается что-то особенное, ведь так? И ты удивишься, когда узнаешь… Впрочем, погоди-ка, сначала расскажу, что запоминается. В первое время запоминаются Звездные часы… Момент творчества, момент озарения, момент проникновения… Эти мгновения отпечатываются во вселенной, они отпечатываются и в памяти человечества… Так было всегда, только в наши дни для этого служили книги, картины, ноты, документы… Теперь запоминание идет непосредственно, и потому теперь никто не умирает — его помнят… А мы умирали, и память о нас оставалась в виде чего-то, и с теми, с кем это произошло, с теми, чьи мысли, чья суть, выраженная в книгах ли, в делах ли, дошла до настоящего времени, было проще всего… Оказывается, это очень легко — восстановить автора по его книге…
— По каждой книге? — Я представил себе легионы авторов, выпускавшихся стотысячными тиражами, и у меня закружилась голова.
— Нет, что ты, — успокоил Олег, — я, правда, не совсем себе представляю, в чем тут дело, но из каждого следа — а всякая книга это только один след — можно воссоздать только одного человека. Тиражирования не происходит, оно и не нужно никому. Но дело не только в этом. По неясным для меня причинам в результате восстановления след исчезает. Может быть, потому, что памяти незачем хранить следы того, что само в ней содержится?
— Я что-то понял, не знаю, правда, что, но… продолжай.
— Так вот, оказалось, очень легко восстановить автора по книге, композитора по музыке, словом, творца по творению… Помнишь, я говорил тебе, что сейчас есть десятки Моцартов? До настоящего времени дошли десятки его творений, понимаешь?
— Понимаю! Значит, ты… Четыре года назад… Я тогда написал, я помню… Значит, это по ней ты восстановлен?
— Да.
— Пережила, значит, века моя вещичка… Хоть одна-единственная из всех моих, но пережила…
— Увы, все гораздо хуже… Из написанных в XX веке книг сохранились все или почти все, так уж было поставлено библиотечное дело. Правда, далеко не в каждой из них имеется след души автора. В моей и твоей книгах такой след оказался. Хотя… Увы, то была обычная, заурядная книга, просто во всякой книге, в самой заурядной, есть след души автора, иначе это не книга, а просто набор черных типографских знаков. У нас все же была книга.
— Но ведь книга, книга-то была не одна! Все остальные, что же, набор знаков? — Я вскочил на ноги.
— Поверь, мне так думать не приятнее, чем тебе!
Я поверил и сел.
— И наверное, — продолжил Олег, — все еще не так плохо, просто выбрали самую лучшую и восстановили, поскольку по ней легче всего. Пройдет время, и они станут восстанавливать и по другим — не могут же они сделать сразу все. Кто может сразу все, тому и делать-то нечего, не так ли? В общем, таким образом я себя успокаиваю и тебе советую… Но, может быть, трех экземпляров нашей личности им вполне достаточно, и впредь им нечего себя утруждать, поскольку ничего нового не предвидится, а? Повторяю, в тиражировании тут никто не заинтересован, а мы с тобой хоть и одно, а все же разное! И скоро начнем это замечать!
— Ну ладно, значит, тут имеются одни только… творцы?
— Вовсе нет! След творения просто самый легкий след, есть вещь, в которой он запечатлен, но это след не единственный. Тому примером ты сам, восстановленный не по книге.
— Действительно…
— Ты восстановлен… прислушайся только, ты восстановлен по страданию… Был момент, когда ты осознал: «Я умираю!» И было в тебе много такого, что не хотело умирать, что смогло бы еще жить, потому что оставалось здоровым, и это все закричало: «Я умираю!» Такие крики не забываются.
Мы замолчали. Стало ли прохладно от наступающего вечера, или дрожь прошедшая по мне и заставившая меня передернуть плечами, была нервной?
