Следующий - [7]

— Но почему? — возразил Джозеф.

— Не надо сразу после того.

— После подземелья?

Мари кивнула.

— Да что в них плохого?

— Они, наверное, ядовитые.

— Оттого, что в форме черепа?

— Нет. Сахар на вид сомнительный, и еще неизвестно, кем они изготовлены: может, у этих людей кишечная колика.

— Милая моя Мари! Да у всех мексиканцев кишечная колика.

— Ну и ешь тогда сам!

— Увы, бедный Йорик, — произнес Джозеф, заглянув в кулек.

Они двинулись по узенькой улочке: оконные рамы высоких домов были выкрашены желтым; из-за розовых железных решеток просачивался пряный запах тамаля [15], слышался оттуда и плеск воды забытого фонтанчика, струи которой падали на невидимые кафельные плитки. В клетках из бамбука, тесно сбившись, чирикали пташки; кто-то играл на пианино Шопена.

— Надо же, здесь — и вдруг Шопен! — поднял глаза Джозеф. — До чего странно… Интересный, между прочим, мост. Подержи-ка.

Пока Мари держала кулек со сладостями, Джозеф сфотографировал красный мостик, соединявший два белых здания, по которому вышагивал мужчина, перекинув через плечо ярко-красную мексиканскую шаль.

— Отлично, — сказал Джозеф.

Мари приблизилась к нему, поглядела в сторону, а потом снова на него. Губы ее беззвучно шевелились, глаза беспокойно моргали, тонкая жилка на шее напряглась, будто проволока, бровь слегка подергивалась. Она ступила на обочину, покачнулась, взмахнула руками, что-то проговорила и, в попытке удержать равновесие, выронила кулек.

— Господи боже! — Джозеф подхватил кулек. — Смотри-ка, что ты натворила! Разиня!

— Я чуть лодыжку себе не сломала.

— Это были самые что ни на есть отборные черепа — и оба теперь никуда не годятся. А я хотел довезти их до дома, показать друзьям.

— Извини, — бесцветным тоном проговорила Мари.

— Фу-ты ну-ты, черт бы его побрал! — Джозеф с сердитым видом смотрел внутрь пакета. — Где теперь такие найдешь? Нечего и надеяться!

Подул ветер. Улица была пуста. Джозеф хмуро разглядывал раскрошенные леденцы на дне кулька. Вокруг Мари бегали уличные тени; солнце освещало противоположную сторону улицы, нигде не видно было ни души. Весь мир отошел куда-то далеко, а они остались наедине друг с другом — за две тысячи миль от чего-либо, на улочке призрачного городка, за которым простиралась пустота — только голая пустыня, где в небе кружили ястребы. Кварталом дальше, высоко на крыше Оперного театра сверкали на солнце позолотой греческие статуи. Где-то в пивнушке из граммофона неслась надрывная мелодия «Ay, Marimba… corazon…» [16], все эти чужие незнакомые слова уносил ветер.

Джозеф скомкал кулек и раздраженно сунул его в карман.

Пора было возвращаться в гостиницу на ланч в половине третьего.

Сидя за столом с Мари, Джозеф молча всасывал с ложки альбондигасский суп. Раза два Мари отпускала веселые замечания о настенной росписи, но Джозеф, глядя на нее в упор, только молча прихлебывал суп. Сверток с порушенными черепами лежал на столе…

— Senora…

Смуглая рука убрала суповые тарелки. На столе появилось большое блюдо с энчиладами [17].

Мари вгляделась в блюдо.

Энчилад было шестнадцать.

Мари взялась за нож и вилку, чтобы взять себе одну, однако вдруг замешкалась. Поместила нож и вилку по обеим сторонам своей тарелки. Окинула глазами расписанные стены, потом посмотрела на мужа, перевела взгляд на энчилады.

Шестнадцать. Одна к одной. Длинный ряд, плотно уложенный.

Мари принялась считать.

Одна, две, три, четыре, пять, шесть.

Джозеф взял одну энчиладу и положил в рот.

Шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать.

Мари опустила руки на колени.

Двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать. Подсчет закончился.

— Я не хочу есть, — сказала Мари.

Джозеф положил перед собой еще одну энчиладу. Начинка была завернута в тонкую, как папирус, кукурузную лепешку. Лепешка была нежная. Джозеф поочередно разрезал их одну за другой и совал в рот. Мари мысленно пережевывала энчилады вместе с Джозефом — крепко зажмурив глаза.

— Что с тобой? — спросил Джозеф.

— Ничего, — ответила Мари. Оставалось еще тринадцать энчилад: они походили на крохотные тючки или свитки.

Джозеф съел еще пять.

— Я что-то неважно себя чувствую, — сказала Мари.

— Поешь — станет лучше.

— Не хочу.

Джозеф покончил с энчиладами, потом открыл кулек и вынул оттуда один из полураздавленных черепов.

— Может, не здесь? — спросила Мари.

— Почему бы нет? — Джозеф поднес к губам сахарную глазницу, откусил. — Неплохо, неплохо, — заметил он, распробовав. Кинул в рот еще кусочек черепа. — Совсем неплохо.

Мари взглянула на череп, который Джозеф жевал, увидела имя, на нем выведенное.

Мари.

Просто диво, как споро Мари помогла Джозефу упаковаться. В спортивной кинохронике показывают прыжки в воду: если прокрутить ленту назад, то прыгун мгновенно, описав в воздухе причудливую обратную дугу, благополучно вновь приземляется на трамплине. Вот и сейчас, на глазах у Джозефа, платья и костюмы по собственной воле влетали в баулы и чемоданы; шляпы, будто птицы, стрелой устремлялись в круглые яркие шляпные картонки; туфли и ботинки вереницей спешили по полу и, точно мыши, сами собой прыгали в саквояжи. Чемоданы с шумом захлопывались, щелкали замки, поворачивались ключи.