Следующая остановка - расстрел - [33]

Полагая, что добился успеха, я составил подробный отчет. Позже я сообразил, что все это, видимо, было подстроено: женщина — действующий агент, и проверяли вовсе не ее, а меня самого. КГБ желал установить, достаточно ли презентабелен я, легко ли вхожу в контакт с незнакомыми людьми, умею ли выяснять интересующие меня вопросы. Если бы они на самом деле хотели восстановить полезный контакт, то не послали бы для такой цели наивного двадцатилетнего мальчишку. Но все равно было интересно хотя бы попробовать вкус работы, которую мне предстоит выполнять, если меня примут в КГБ.

Дни шли за днями, а у нас, студентов, работы все не было, за исключением случайных переводов. Нам объяснили, что главная наша задача — это работа над дипломами. Мой научный руководитель хотел, чтобы я написал о коллективизации в ГДР, но я находил эту тему чрезвычайно скучной и, делая вид, будто работаю над ней, на самом деле занимался совсем другой проблемой, которая всерьез меня увлекла, а именно отношениями между Церковью и государством в ГДР.

Наша неторопливая деятельность оставляла много времени для чтения — и мы читали жадно, не только западногерманские газеты, которые были нам вполне доступны, но также секретные отчеты о моральном состоянии населения ГДР, предоставляемые различными партиями (в ГДР существовали марионеточные партии, но все они были всего лишь подразделениями СЕПГ — Социалистической единой партии Германии). Большинство отчетов начиналось набором банальностей вроде: «Население ГДР с большим энтузиазмом приветствует решения пленума Центрального Комитета СЕПГ», но после того как была отдана дань трескучим фразам, правда всплывала в потоке горьких и откровенных жалоб, показывающих, насколько недовольны и раздражены люди. Слухи, политические анекдоты, замечания в адрес Советского Союза, новые прозвища руководящих деятелей — все там было, вплоть до последних сатирических стишков:

Keine Butter, keine Sahne,

Aber hoch die rote Fahne!

У себя дома мы по очереди готовили незамысловатый ужин: макароны, картошку со сливочным или подсолнечным маслом и много овощей. Однажды вечером Стариков ввел новый обычай. Вернувшись из похода по магазинам, он принес маленькую бутылочку с надписью на этикетке «Кот», то есть «Водка». Он разлил прозрачную жидкость по стаканам со словами: «В конце концов, надо совмещать работу с удовольствием!» Проглотив спиртное, мы признали его похожим на нашу водку, только лучше, и вскоре вечерние выпивки вошли у нас в обычай.

Как-то раз, оставшись один дома, Я решил сделать товарищам сюрприз. С самого нашего приезда мне не нравился унитаз, покрытый почти черным наростом. Я решил как следует его очистить. Лучшего инструмента, чем обычный столовый нож, не нашлось, и два битых часа я скоблил унитаз, мало-помалу счищая этот налет. Наконец унитаз засиял снежной белизной как новенький. Мои товарищи очень обрадовались, и я сказал:

— Теперь надо только поддерживать чистоту, и все будет в порядке.

Однако за ужином Стариков спросил, как мне удалось добиться такого результата.

— Это было нелегко, — отвечал я. — Пришлось воспользоваться ножом.

— Что?! — Стариков вскочил с места. — Ты скоблил унитаз столовым ножом? Какая гадость!

С этими словами он швырнул все ножи на пол.

— Не дури, — сказал я ему.

Я этот нож потом полчаса кипятил. Он стал чище, чем был до этого.

С тех пор брезгливый Стариков каждый раз, берясь за нож, морщился, опасаясь, что ему попадется тот самый.

Лично для меня возведение Стены означало то, что я не смогу бывать в западной части Берлина и не увижу те места, в которые меня влекло всем сердцем — ни Шарлоттенбург, ни Курфюрстендамм, ни Тиргартен, ни Олимпийский стадион. По выходным дням нам, правда, позволялось уезжать на пригородных поездах в восточном и южном направлении к красивейшим озерам и лесам.

Стена не только ограничила меня в передвижениях, она стимулировала новый сдвиг в моем сознании. Прежде всего я понял, насколько неприемлем коммунизм для простых людей. Понял, что только физический барьер, охраняемый вооруженными солдатами на вышках, в состоянии удерживать восточных немцев в их социалистическом раю и воспрепятствовать их бегству на Запад. Впервые я собственными глазами увидел, что сделал Советский Союз с Восточной Европой.

Почему же, будучи свидетелем всего этого, я всетаки через несколько месяцев поступил в КГБ? Десятки раз мне задавали этот вопрос, и я не находил простого ответа. Могу лишь сказать, что в двадцать три года ум мой был еще недостаточно зрелым, и я не мог правильно оценить положение вещей. Тогда мне казалось, что лучше всего держать свои сомнения и выводы при себе. Я думал: «Да, я понимаю, как работает система, понимаю, что она смердит. Но что я могу сделать? Самое разумное оставаться, так сказать, оппонентом в себе». Позже я понял, что такая позиция нечестная и слабая. В отличие от большинства граждан, мне посчастливилось уехать за рубеж и оказаться в нужное время в нужном месте, чтобы понять истину, — и все же я по-прежнему бездействовал.

И меня не утешало и то, что тысячи интеллектуалов тоже предпочитали держать свои мысли при себе. Единственное, что они могли, — проклинать систему, сидя у себя в кухне за бутылкой водки. В России, как известно, это называется показывать фигу в кармане. Множество людей показывало фигу в течение десятков лет, пока не пришел конец советскому режиму, показывало, с горечью сознавая, что это единственный способ выразить свои антикоммунистические взгляды. В конце концов я стал действовать, но в 1961 году был к этому еще не готов.