Следующая история - [35]

Миг смерти, вместивший всю жизнь — «историю» Хермана Мюссерта, — переживается им как главное странствие, позволяющее восстановить «утраченное время», возвратить потерянные смыслы и обнаружить, наконец, то «я», что ускользало от героев Нотебоома на протяжении всего его творчества. По существу, и в «Следующей истории» Нотебоом решает сквозной конфликт всех своих романов, проецируемый в творчество его собственной жизнью: конфликт между «я — путешествующим» и «я — пишущим», «я — странником» и «я — творцом». Неудивительно, что «выдавленный» из времени реальной жизни Мюссерт оказывается изначально в другой комнате: из комнаты амстердамской попадая в комнату лисабонскую, где, видимо, некогда и произошла утрата главного смыслового звена Мюссертовой жизни. Лисабонская комната «посмертно» высветляет ключевую ситуацию его прошлого, в котором Мюссерт фигурирует под кличкой «Сократ». Что с точки зрения главной антиномии творчества Нотебоома («я — путешествующее» — «я — пишущее») весьма примечательно, ибо раскрывает всю глубину авторской самоиронии. В «Следующей истории» эта антиномия представлена парой Страбон — Сократ: автор путеводителей, путешественник, который никуда не путешествует, и мыслитель (творец), который не оставляет после себя никаких письменных свидетельств.

В «сократовом сюжете» оппозиция живое — мертвое, жизнь — смерть, комната — пространство решается в рамках истории, названной Мюссертом «banalitas banalitatis». Учитель «мертвых языков», прозванный Сократом, лысеющий карлик, гном, как он себя именует, влюблен в рыжеволосую учительницу биологии Марию Зейнстра — само олицетворение материальной, физической жизни со всеми ее плотскими утехами и вполне научно разлагающимися «кадаврами». Карлику Сократу противостоит муж Марии, Херфст, конечно же великан, хоть и похожий на «недожаренную котлету», — тоже учитель, но живого нидерландского языка, современный поэт, он же — тренер баскетбольной сборной: для Мюссерта-Сократа набор убийственный, как раз из того самого «ведра с нечистотами», что окружающие считают жизнью. Зеркальным отражением отношений Сократа с Марией Зейнстра является роман Херфста с лучшим учеником (именно учеником, а не ученицей) Сократа — Лизой д'Индиа, самым загадочным персонажем «Следующей истории», который можно принять и за саму Жизнь, и за саму Смерть — с какой точки зрения посмотреть.

Именно выбор точки зрения в конце концов и подводит Сократа, принимающего мертвое за живое и попадающего в итоге на крючок собственного метафизического лукавства. Так же, как и для другой ипостаси Мюссерта-Страбона, для Мюссерта-Сократа мифы представляют собой единственную реальность, он регулярно пользуется этим умением — «подзывать к себе прошлое, как послушную собачку». Не случайно его главными «концертными номерами» в школе являются уроки, на которых он пересказывает миф о гибели Фаэтона и «историю» смерти Сократа, при этом столь артистически, что рискует дойти «до полной гибели всерьез». Гибель Фаэтона и смерть Сократа в его понимании — «близнечные» универсальные мифологические матрицы, в которые он вписывает и собственное существование. Ему с такой легкостью удается войти в образ еще и потому, что личностная структура его пуста — вроде лисабонской комнаты с перекрещенными потолочными балками. Он переживает «мифологические истории» как свою собственную, запросто перевоплощаясь в излюбленные персонажи; поэтому и в «прошлом» Мюссерт чувствует себя гораздо комфортнее, принимая его, в отличие от реального — «научного» — времени, за «время своей души».

Оказавшись между Лизой д'Индиа и Марией Зейнстра, он выбирает не духовный простор своего седовласого ученика, а плотскую любовь смертной женщины, то есть ту самую жизнь, которую презирает, называет «ведром с нечистотами» и считает смертью. И, сделав такой выбор, он не ошибается, это единственно возможный выбор в его системе координат.

Ибо сам он верит лишь в метаморфозы и не верит в бессмертие души. Ибо весь он в проживании мифов, а в реальности его нет. Ибо жизнь его в мертвом языке и в отсутствии языка живого. И в реальной жизни его подлинное имя означает потерянность и отсутствие того, что Лосев, выводя понятие имени, называл «энергией сущности». Изгнанный из школы «Сократ», творец без книг, мудрец без слов, учитель, предавший ученика, мог свернуться лишь в непутешествующего Страбона, который принял за мир собственное кресло…

И вот последний акт «истории», названной героем (автором?) повести «роскошным кичем». Оттолкнувшись от края земли, от берега лисабонского чистилища, в Океан уходит корабль, контаминация всех известных литературе кораблей — от «корабля дураков» до «Летучего голландца», — с географической дотошностью бороздя те же воды, что и некогда ехавший жениться Нотебоом. Почти сорок лет спустя писатель повторяет ключевое в своей судьбе странствие, но теперь через метафорический Океан, полный для него тайных и явных знаков и смыслов. Океан — это начало и конец метаморфоз, «бесконечное превращение в одно и то же». Это «изнанка мира», то самое окончательное антипространство, куда катапультирует его герой, выдавленный из жизни непомерным грузом одиночества, бессубстанциональной тесноты неуклонно сжимающегося жизненного круга, не заполненного уже ничем, кроме «прошлого», мифов, направленных на самого себя.