Кабель был скользким от дождя, руки онемели от сильных сжатий, работал каждый палец, каждый ноготь, цеплявшийся за скрутки проводов. Всякое движение вверх давалось страшной болью. Режущая лента полосовала его куртку и впивалась в тело. То ли кровь, то ли дождевая вода стекали струйками, и он чувствовал движение каждой из них. Шипы проволоки впились со всех сторон, как стальной осьминог с тысячью режущих когтей. Осьминог не пускал вверх. Но и вниз двигаться он уже не мог. Спираль схватила его одежду и держала на весу.
«Господи! Помоги, Господи… Не оставь висеть здесь…»
Он представил себя повисшим в проволоках и хохочущих офицеров внизу, рассматривающих его. Сила отчаяния двинула его вверх, он с ожесточением перебирал руками по кабелю, чувствуя, как сдирается его кожа.
Очумевший от боли, он добрался до карниза, прижался к мокрым доскам фронтона, посмотрел в сторону вышки. Часовой, похоже, ничего не замечал. Вадим с трудом передвинулся вдоль карниза и, держась за все тот же протянутый кабель, прошел на другую сторону здания. К ней примыкал невысокий бетонный забор. Эта территория осматривалась уже с другой вышки, но с этой стороны свет прожекторов был слабым. Вадим держался за край шиферного листа, смотрел на асфальтную площадку, стоящую на ней легковую машину, потом посмотрел в темную даль, где были видны огни поселка, за которым должно быть озеро, немного постоял и обреченно прыгнул вниз.
* * *
Дождь перестал стучать. Вадим лежал под лодкой на берегу озера. Он дрожал от холода, болела ударенная нога, рубаха прикипела к исчерченному ранами телу и не давала ему возможности шевелиться. С трудом разгибаясь, он выбрался на свет.
То, что он увидел, заставило забыть о боли: прохладная волна простора и тишины окатила его. Рассвет набирал силу, розовая пелена туч стягиваемым одеялом уходила от него на темный запад. Водная громада озера была удивительно неподвижной. Вдоль чистой линии берега взмахивала крыльями — и было слышно как — одинокая чайка. Сосны впивались иголками в свежесть солнечного утра, отдавая в утреннее безмолвие запах смолы. Всё — деревья, трава, камни — дышало свободой.
Это то, чего он искал. Идти на север или юг, в горы или по берегу — всё тебе вольно, все дороги покорны твоим ногам. С детства его глаза любили всматриваться в даль, в горы и поля, за которыми, казалось, было что-то необыкновенное, красивое, что звало и обещало самые лучшие перемены в жизни. Высшим счастьем ему представлялось взобраться на самую высокую из гор, вдохнуть в грудь небесного воздуха и объять взглядом землю — всю, огромную и несотворенную человеком.
Он снял ботинки и побрел, хромая, по извивам берега, оставляя преступный след на мокром песке. Теперь он был один, без надзора десятков глаз, от которых невозможно уйти в колонии. Он подумал о том, что сейчас происходит в лагере, представил, как обнаружили его отсутствие на проверке, допрашивают всех в отряде. Его даже кольнуло чувство жалости к оставшимся там. Где его ищут — в поселке, в электричках, проверяют машины на дорогах? Трудно им придется, ведь у него не было адресов дома, родственников, друзей…
Жизненный путь Вадима длиною в двадцать пять лет был изначально полон препятствий. Вырос он в детском доме, после учился в школе-интернате. Много там было забытых детей от родителей спившихся или отбывавших уголовный срок. Сиротская жизнь научила Вадима многому, он был вынослив к голоду и холоду, умело выполнял многие работы, к которым старались приучать детей в интернате. Одному не приучил его интернат — общему поведению. Вадим жил обособленно, был нелюдимым, за что ему доставалось от сверстников, которые чувствовали в нем чужака. Хотя Вадим был мал ростом и худ, но отпор давать он научился: умел смотреть волчонком и страшно кричать на обидчиков.
Интернат находился на краю города, возле леса. Вадим часто убегал туда, бродил по взгорьям, жег костер и, лежа на траве, смотрел на плывущие облака. Детские мечты превращали его в путешественника, геолога, моряка. Однажды он даже решился бежать в далекий южный город, о котором прочитал в книжке, нашел его на карте в кабинете географии и с этой украденной картой удачно пропутешествовал на товарных поездах. Красивые реки и поля проезжали мимо него, он предвкушал жизнь необыкновенную, но, доехав до города своей мечты, не нашел там ничего нового: жизнь была обыденной, как и там, откуда он убежал и куда ему пришлось вернуться, но уже с помощью милиции.
Как и все интернатские дети, он жалел о том, что у него нет отца и матери. В своих уединениях он часто думал об этом. Кое-что о своем происхождении он знал от одной из воспитательниц, любившей его: то, что был он у матери третьим ребенком, что была она без мужа, в сильной нужде, и потому сдала его в возрасте полутора лет в детский дом. Большего не было известно. Но так хотелось знать, кто его мать и отец, чем занимались они, как выглядели? Он отказывался думать о них плохое. Мать он представлял себе красивой и доброй, и, как придумывал он, лишь очень тяжелые обстоятельства заставили ее отдать его в детский дом.
