Следователь по особо важным делам - [23]

Ильин повёл плечами. Мне показалось, кулаки в кармамах кожанки плотно сжались. Будто даже кости хрустнули.

Или это скрипнула кожа куртки…

— На се свадьбе не гулял.

— А была она, свадьба?

— Не знаю.

— Но об их связи вы знали? Это было как раз на четвёртом курсе.

Он посмотрел на меня недобро. Хмуро посмотрел. Или печально?

— Николай Гордеевич, мне кажется, наш разговор вас задевает.

— Задевает, — сказал он. — Потому что я считаю отношения между мужчиной и женщиной прежде всего их личным делом. И только их. Можно осуждать или одобрять общественное поведение человека. Но касаться интимной стороны жизни-полагаю неправильным.

— Происшедшее с Залесской вы считаете делом общественным или личным? — Я произнёс эти слова намеренно жёстко.

Я видел — он растерялся. Во всяком случае, ему понадобилось время, чтобы подыскать нужный ответ.

— Единственное, о чем можно говорить, это о её обязанности по отношению к сыну…

— И ещё вопрос. Вы здесь поддерживали с Залесскими прежние отношения?

— Какие прежние?

— Мне кажется, вместе проведённые студенческие годы сближают… Тем более-вдалеке от родных мест.

— А мне здесь не до туристических походов и лыжных прогулок.

— Значит, вы не встречались, например, за праздничным столом или просто не проводили вечер, вспоминая Вышегодск?

— Специально-нет. Может быть, перебрасывались несколькими фразами на улице. И все.

— С кем? С Валерием или с Аней?

— С обоими.

— Вы питаете неприязнь к кому-нибудь из них?

— Мне кажется, мои личные чувства не имеют никакого отношения к делу, — отрезал Ильин.

Резкий тон, каким были произнесены эти слова, меня немного задел. Но я постарался спросить как можно спокойнее:

— Николай Гордеевич, вы не помните, о чем шла речь на собрании работников совхоза в конце мая? — Он поднял брови. — Когда вы выступали в клубе.

— Наверное, о посевной. Во всяком случае, не о балете.

— Отдавая дань вашему остроумию, хочу напомнить, что я приехал сюда не цветочки разводить. И копаться иной раз в чьих-то интимных отношениях для меня не хобби, а работа… На сегодня у меня вопросов больше нет.

Он, ни слова не говоря, расписался в протоколе, как мне показалось, не читая, и ушёл, холодно попрощавшись.

Я встал у окна, но так, чтобы меня не было видно с улицы.

Главный агроном быстрой походкой вышел из двери, надел шлем, одним рывком завёл мотоцикл, сел на сиденье и рванул с места.

Растрёпанный пёс, который всегда дремал на крылечке конторы, от неожиданности вскочил и, сжавшись, трусливо смотрел вслед удаляющемуся мотоциклу.

Странно вёл себя Ильин. Настораживающе.

Я перечитал его показания. И пожалел о том, что не сохранил на бумаге те моменты, когда он был язвителен и раздражён. Ведь на эмоции я не имею права. В душе — сколько угодно. В документах же должны быть сухие факты. А как важно отразить состояние человека. Да, жаль, что я не имел возможности сегодняшнюю беседу записать на магнитофон. Потому что видел, чувствовал — за его неприязнью кроется нечто. Что именно, я пока не знал. Не будет же человек ни с того ни с сего раздражаться и ожесточаться.

Может быть, ему не понравилась моя физиономия?

Тоже бывает. Или гордыня? Как-никак-он главный агроном, имеет некоторую власть над людьми… Кто-то из великих говорил, что не всякому человеку власть по плечу. А тут какой-то следователь осмеливается затронуть начальственную персону. Мне с такими людьми приходилось сталкиваться не раз. Я вспомнил, как разговаривал с ним по телефону директор совхоза. «Не в службу, а в дружбу…» Ведь Емельян Захарович ему в отцы годится. Не говоря уже о том, что руководитель — он, Мурзин.

С другой стороны, Ильин хорошо знал Залесскую ещё в Вышегодске. В Крылатом говорят почему-то о её встречах. с ним, а не с кем-нибудь другим. И сегодняшняя реакция… Все это наводило на размышления…

К вечеру у меня разыгралась ангина. Моя старая недобрая приятельница заботливо следовала за мной повсюду. Я пополоскал горло отваром ромашки, приготовленным все тем же Савелием Фомичом, и валялся на постели с укутанным горлом.

Старик предложил вызвать врача, но я отказался. Знаю наперёд все, что он скажет: лежать, стрептоцид, полоскание, согревающий компресс. Может быть, ещё горячее молоко со сливочным маслом.

По радио передавали совхозные новости. Во многих бригадах жатва подходила к концу. Молоденький женский голос, мне показалось, Линёвой, секретарши директора, назвал передовые бригады.

— Жена участкового? — спросил я у сторожа, хлопотавшего возле меня.

— Галка. Она, — кивнул Савелий Фомич.

— «…Парад отстающих опять возглавляет бригада Шамоты. На её участке убрано зёрна всего лишь с пятидесяти четырех с половиной процентов запланированной площади…».

— Вот завёл порядки, — проворчал сторож.

— Кто? — спросил я.

— Ильин, кому ещё. Мало на совещаниях головомойку устраивают, нет, надо перед всеми людьми срамить…

— «…Видно, работникам этой бригады понравилось ехать на осле…» — задорно проговорила дикторша.

— Ишь изгаляются… Никакого стыда нету, — негодовал Савелий Фомич.

— Что, у вас в хозяйстве разве есть ослы? — полюбопытствовал я.

— Шаржа, так, кажись, называется, — пояснил сторож. — Кто впереди — это, значит, на спутнике несётся.