Следователь особого отдела - [37]

— Хорошо, что понимаете, — перебил Дзукаев. — А теперь давайте знакомиться. Здесь, в комнате, находятся следователи Особого отдела. И мы готовы внимательно выслушать ваши чистосердечные, как я понимаю, признания. Есть возражения?.. Нет, — удовлетворенно отметил словно про себя Дзукаев и, тоже садясь, добавил: — Одинцов, свободен пока… Итак, ваша настоящая фамилия и все прочее. Не стесняйтесь, нам желательно поподробнее.

— Сам я смоленский, — неуверенно начал парашю­тист. — Фамилия моя — Махотка. Зовут Евсей Саввич. В армию забрали в сороковом. После окончания педучилища. Немца встретил под Барановичами. Потом отступал к Смоленску, к дому родному. А в плену оказался весной сорок второго. В первых числах апреля. Это уже под Вязьмой. Контузило меня. В таком состоянии и попал. Долго в башке гудело, ничего не слышал, говорить не мог. Оказался в лагере, в Смоленске. Опять, значит, рядом с домом, но теперь за проволокой. Как пришел в себя, стал задумываться, чтобы сбечь. Искал помаленьку, с кем бы сговориться. Однако не успел. Ближе, помню, к осени отобрали они которых поздоровей. А я, сами видите, не из хлипких. Перегнали нашу команду под Рославль. Аэродром строить. Ну, строили. Снова бечь задумал. Народ уже подобрался. Обмозговали, значит, все путем. Только гад один оказался. Раз среди ночи барак подняли. Построили нас на плацу. А немец-комендант, сучья морда лысая, прошелся вдоль шеренги и пальцем ткнул, которые к побегу готовились. Ну, дальше чего? Обрабатывать они умеют. Умеют… Которые после допроса живы остались, отправили в Валгу. Это у них концлагерь такой в Эстонии. Смертники там. Я-то, говорю, покрепче других, а тоже сообразил, что дорожка оттуда одна. В ров с известью. Вот. И стал медленно подыхать. А тут зима наступила…

Дзукаев слушал односложную бесцветную речь Махотки и никак не мог представить, что это говорил бывший учитель, настолько она была невыразительной. Хотя, впрочем, два года плена, каких только смертей не навидался. Да и с кем ему там было особо-то разговаривать?.. Нет, не жалость испытывал сейчас майор к сдавшемуся диверсанту, а непонятное себе самому сожаление, что вот сидит перед ним здоровенный мужик и вроде жалуется на свою судьбу. Да еще и бормочет-то словно не по-людски, а как о постороннем — пришибленно, по-собачьи.

В конце октября сорок второго появился у них в лагере вербовщик. Вызвал он и Махотку. Сесть предложил, дал закурить и начал про Сталинград рассказывать. Говоря об этом, Махотка оживился, будто что-то всколыхнули в нем эти воспоминания.

Сталинград, убеждал его вербовщик, который назвался бывшим командиром Красной Армии, должен был со дня на день пасть, и тогда в войну вступит Япония. Договор, значит, у них такой был, у Германии с Японией, войны на два фронта Россия не выдержит, это и дурак должен понять. Тут надо знать, что после Валги можно было безбоязненно лезть к черту в зубы. А вербовщик предлагал идти в какую-то немецкую школу, которая готовила специалистов для оккупационных областей. Не сразу, конечно, но сумел Махотка усмотреть в его предложении единственную и больше неповторимую возможность бежать к своим. И не просто бежать, а уйти, имея при себе наверняка важные сведения о немецкой школе. Этим и только этим готов был он оправдать свое предательство. Он прямо так и сказал.

“Понимание вины самой вины не снимает, — подумал Дзукаев, — но все-таки…” Он заметил задумчиво-заинтересованный взгляд Рогова и решил, что, вероятно, оба сейчас размышляют об одном и том же: законы войны суровы, и неизвестно, как сложится судьба Махотки. Дай, конечно, бог, чтобы его сведения могли прел ставить интерес для командования.

Махотка вскоре понял, что попал в школу шпионов и диверсантов для заброски в тыл Красной Армии. Выходит, не так уж и удачно складывались дела на фронте и не так скоро предполагали фашисты закончить войну в России.

Первым делом “курсантов”, как их теперь называли, стали усиленно кормить. Хотя и отбирали в лагерях народ в основном внешне здоровый, требовалось определенное время, чтобы люди обрели форму и смогли выдержать те серьезные нагрузки, которые им предстояло испытать во время обучения. Большое внимание немцы уделяли физической подготовке “курсантов”. Ежедневно — тренировки в стрельбе, нередко — в полной темноте, из разных видов оружия, ориентировка в лесистой местности, хождение на лыжах в дневное и ночное время при любой погоде. Помимо физических упражнений — лекции по топографии, радиоделу, минированию, изучению взрывчатых веществ, устройств для подслушивания телефонных разговоров, методов сбора разведывательных сведений, системы маскировки и конспирации, наконец, немалую долю времени забирало и политическое воспитание, куда входило изучение фашистской геополитики, выступлений Гитлера, Геббельса, Розенберга и других нацистских руководителей. Вместе с тем изучалась структура Красной Армии и различных государственных учреждений, а также правила поведения при проверке документов и после выполнения заданий.

“Ну вот, — отметил Дзукаев, — это уже что-то…”

Несколько раз “курсантов” вывозили на облавы, рассказывал Махотка. Заставляли участвовать в карательных операциях против населения. О последнем Махотка сообщил лишь, что всякий раз старался стрелять выше голов. “Ну конечно, а разве он мог бы сказать иначе? Вот это, разумеется, ложь, — отметил Дзукаев, — и рассказал-то он об этом, наверно, по инерции, от желания выговориться, никто ж за язык его не тянул. Да и фашисты не были простаками: уж коли повязывали набранных отщепенцев кровью, то делали свое дело профессионально… А Махотка-то разговорился. Даже речь вроде стала нормальной, а не тускло односложной…”