След торпеды - [95]

Тьма густела с каждой минутой. На небе зажглись звезды. «Только бы не ушел сын! Только бы не ушел!..» И вдруг Аким задал себе вопрос: «Почему я не сказал майору, что Петька явился ночью? Почему скрыл? Совесть у меня есть?..»

Над станцией светила луна. Акиму казалось, что она смеется над ним: «Что, воспитал сына? Он у тебя убийца. Он враг!»

Аким вдруг почувствовал, что вспотел, остановился и увидел, что идет не той дорогой, которая к дому ведет, шагает той, что петляет к Зорянке.

«Куда ты прешь, старый дурак! — упрекнул себя Аким. — Рыбу ловить, что ли?» Никогда еще Акиму не было так тяжело, как в тот вечер. Даже в войну, когда фашист в атаке проколол ему штыком грудь, он не испытывал такой боли, как теперь. Та боль была тупой и короткой, словно молния пронзила, а эта боль мучит его, сосет душу, кажется, что она проникла в кровь, заполнила все клеточки тела. И жжет, и жжет. Душа Акима прошла закалку на войне, а тут вдруг как бы раздвоилась: одна часть при нем, другой — нет. Ее украл Петька.

Слезы навернулись на глаза Акима. И до того ему противен стал Петька, что он готов был ударить его.

«Сволота паршивая!»

И вдруг где-то глубоко в душе шевельнулось:

«А может, и не виноват Петька? Может, кто другой ранил пограничника? Может, не один он там был?»

Ох, если бы Петька не был виноват! Акиму почему-то припомнилась тревожная ночь сорок четвертого года, когда высаживали десант в районе мыса Ахкиониями. Едва вошли в залив, как корабли осветили лучи прожекторов. В небо взлетели десятки ракет. Фашисты обнаружили корабли с десантом и открыли по ним огонь. Снаряды рвались совсем рядом, но пока шла высадка пехоты, Аким стоял по грудь в ледяной воде и держал трап. Мичману Рубцову помогал комендор носового орудия, но едва десантники вступили на берег, комендора убило осколком мины. Трап на себе держал один Аким.

Вот и дом. Ставни закрыты. В доме тихо. Аким огорчился: видно, ушел сын. Где его теперь искать? Аким плечом толкнул дверь — закрыта. Значит, дома Петька. И точно. В темноте раздался его голос:

— Ну и ходишь ты, батя, как на поминки.

Сын закрыл за отцом дверь.

— Хвост за собой не привел?

Аким удивился: так разговаривают между собой бандиты. Но он сделал вид, что не понял сына. Стараясь унять волнение, еле слышно прошептал:

— Устал я, сынок. В глазах темнота…

— Садись, батя. Ну, что там в милиции?

— Ружье… — Аким отдышался. — Ружье, понимаешь… Пришлось уплатить штраф.

Петр злыми глазами уставился на отца:

— Кто брал штраф? Иван Кравченко?

— Он начальник, ему и штрафовать.

— Вот гад! — сплюнул Петр. — А ты ведь в одном бою был с его отцом, да?

— В одном… — машинально отозвался Аким.

— Ну и шкура! — озлился Петр. — Попадись он мне в темном месте, я бы ему кишки выпустил.

Слушая сына, Аким думал: «Вот он, звереныш, коготки свои показывает. А с виду тихоня…»

— А ты, Петька, разве хорош? Катер загубил, рыбаков загубил и себя тоже…

Петр промолчал и стал переодеваться. Когда снимал брюки, Аким возьми и спроси:

— Где ногу поранил?

— Я же говорил: гвоздем на судне задел, — огрызнулся Петр.

«Врешь, пуля задела, — отметил Аким. — И пограничника ты чуть не убил…»

— Собирайся, батя… На тот берег переправишь меня. Там я сяду на поезд и… — он умолк, заметив, как насторожился отец. — Уеду я отсюда подальше. Понял?

— Не глупый…

— И еще, батя, знай: хоть ты мне родной отец, но если выдашь — рука моя не дрогнет. Теперь у меня есть дело, понял? — Помолчал, как бы обдумывая что-то, добавил: — Ты не расстраивайся из-за штрафа. Денег я тебе дам… — Он полез в чемодан, достал деньги и положил на стол. — Две тысячи. Хватит? А потом я тебе еще пришлю.

Аким к деньгам так и не прикоснулся.

— Ты же говорил, что у тебя осталась одна сотенная, — сказал он не без злости. — Выходит, брехал?

Петр собрал чемодан, закрыл его.

— Ладно, батя, не пищи!.. Собирайся. Нам пора.

— Послушай, Петька, чего ты торопишься? — Аким старался улыбнуться. — Побыл бы еще денек? Ты же дома. И мне спокойнее.

— Нельзя, батя. Меня ждут.

— Я бы желал еще денек побыть вместе…

Петр побагровел:

— Собирайся! Переправишь меня на тот берег — и катись на все четыре стороны. Что даст мне еще один день?

— Тебе, может, и не даст, — с обидой отозвался Аким. — Я собирался на вечернюю зорьку. Уток-то на Зорянке уйма!

— Бери с собой ружье. Переправишь меня на тот берег и садись в камыши. На утренней зорьке дичи больше будет.

«Я хотел, чтобы ты клюнул на мою приманку, — обрадовался Аким. — Без оружия я с тобой не справлюсь».

Аким снял со стены ружье, патронташ.

К речке они пошли выгоном. Ночь окутала все вокруг. Стояла тишина. Над Зорянкой длинными языками плыл туман. Значит, наутро похолодает. Аким любил сюда ходить ночью. Сядет в лодку, вокруг тишь да благодать. Дышалось ему тут легко и свободно. Глядел он на речку, а будто наяву видел свой корабль, на котором ходил с десантом. Но тихая ночь не радовала Акима. Луна, бледная, глухая, светила печально, как будто плакала.

— Поспешай, батя, — шепнул Петр, настороженно вглядываясь в темноту.

— Не трусь, — подбодрил Аким. — Кто попрется на рыбалку, если уборка в разгаре. Дорог каждый час. — Он сбавил шаг, тяжко выдохнул. — Эх, Петька, не нравишься ты мне. Чужой какой-то. Зла на тебя не держу, но тратишь себя по пустякам. А жизнь-то одна…