След - [2]

Мы с внучкой Любой и правнуком Виташей возвращались на электричке домой. Мальчик сидел между нами. Она читала книгу; у нее в сумке всегда какая-нибудь книжка.

Я показывал за окно и говорил:

— В прошлый раз было уже темно, а сейчас еще светло. День быстро растет.

Виташа откликается на любые разговоры о природе, потому что она изменяется заметнее, чем вся остальная жизнь.

Он дернул Любу за рукав, чтобы и она поглядела на выросший день, но она лишь улыбнулась углами губ и продолжала читать.

В наш вагон подсели два шумных молодых человека, у них были хмельные глаза. Они прошли мимо нас, посмотрели на Любу. Потом оглянулись и снова посмотрели.

— Люба, а наш парень растет, — сказал я Любе.

— Что? — спросила она.

Но пьяные отошли, — видно, поняли, что она не одна, и я успокоился. В сущности, мы беззащитны. Я старик, она женщина, а Виташа ребенок. «Старики, женщины и лети», — когда я слышу эти слова по телевизору или читаю в газете, то думаю о нас, хотя не нас обстреливают, бомбят, выгоняют из дома. Воюют где-то далеко.

Жалко Любу и Виташу, когда они останутся без меня. Она еще молодая, раньше была замужем, теперь — разведенная. Она не знакомит меня со своим любовником: то ли предполагает, что я потребую, чтобы он немедленно женился на ней, то ли оберегает мой покой.

Так получилось, что на старости лет у меня на руках два беззащитных человека: внучка Люба и правнук Виташа, мой тезка.

Впрочем, пьяные вернулись. Один из них без позволения взял из Любиных рук книгу, полистал и стал спрашивать наглым тоном. Я попытался его урезонить, но он не поглядел на меня. Люба громко и решительно потребовала вернуть книгу. Он нарочито покачнулся и оперся на ее плечо. Я встал, крикнул:

— Немедленно оставьте нас!

— Заглохни, старик, — усмехнулся он.

Люба тоже встала. Послышались сдержанно-возмущенные голоса наших попутчиков. Пьяный парень вдруг охнул и упал на пол. Она постояла над ним полминуты, он не шевелился. Тогда она сказала второму:

— Скоты!

Тот угрожающе двинулся к ней, но поднялся такой шум, то он стушевался и утащил беспамятного дружка в тамбур.

Тут я понял, что моя внучка повергла хулигана. По-видимому, она ударила его коленом в пах. Она защищалась в одиночку, зная, что вряд ли кто поможет ей. Мне стало жалко ее. Как можно довести женщину до такого состояния?

— Надо было бы сперва убедить его словом, — посоветовал я.

Зато Виташа простодушно восхитился своей жестокой матерью.

Потом она объяснила мне, что брала уроки по самозащите, что знает несколько сильнодействующих приемов, один из которых я наблюдал. Люба говорила резко и своим тоном как будто обвиняла меня. Думаю, она понимала, что не ее дело — бить людей. Однако боюсь, что другого выхода не было.

Строили наши дачи артельно, дружно. Земля была болотистая, рядом лесок, высоковольтная линия, поля. Сперва приезжали навьюченные рюкзаками, весело шагали от шоссе к участку и часто пели. Каждый на свеем клочке в шесть соток сооружал времянку-сарай, и еще не существовало никаких заборов, а в обед собирались на большой поляне. Женщины варили в огромном котле борщ, мужчины обеспечивали костер дровами, дети… им было лучше всех. Тогда и Люба была ребенком.

А где моя жена Вера? И сын Николай? Давно вас нет, а я все живу. И где-то далеко живет моя дочь Ирина, забывшая меня…

По дачной улице вдоль канавы бежим мы с Виташей за низко стелющейся крушинницей. Она порхает желтыми крылышками, то поднимается на высоту забора, то снижается к стрельчатым подорожникам. Потом Люба ворчит, чтобы он выбросил полузадохшуюся бабочку, зажатую в его кулачке.

Однажды я перебирал старые бумаги и нашел свидетельство о моем крещении. Бумага во время последней войны несколько месяцев пролежала в земле, куда Вера спрятала все документы, и покрыта желтоватыми разводами. Из нее следует: «По указу Его Императорского Величества Донская духовная консистория вследствие прошения крестьянки Анны Кузнецовой по первому браку Лукьяновой о выдаче свидетельства о рождении и крещении сына ея Виталия надлежащей подписью и приложением казенной печати свидетельствует, что в метрической книге Троицкой церкви поселка Лукьяновского Донской епархии за 1899 год в I части о родившихся под № 46-м мужеска пола значится так: рожден перваго, а крещен двадцатого марта Виталий, родители его города Таганрога мещанин Иван Григорьев Лукьянов и города Бахмута мещанка Анна Михайлова Лукьянова, воспреемники: города Чернигова дворянин Петр Иванов Шахуцкий и города Тулы мещанка Антонина Дионисова Гродзенская; крещение совершил священник Андрей Иванов Деревянко…»

Зачем и для кого я храню это свидетельство? В бога я не верю, хотя предполагаю, что душа, возможно, и живет после смерти тела: скорее всего, это обычный стариковский страх. Но как бы там ни было, я тешусь надеждой, что после моей смерти на бумаге останутся имена моей матери, отца и отчима. Поэтому не могу расстаться с этим листком. И с другими пожелтевшими и кое-где размытыми листками.

За свидетельством о рождении следует служебная характеристика от двадцатого января 1935 года: «Дана Начальнику 1-го района шахты № 8 Хакасского рудоуправления „Кузбассуголь“ — тов. Лукьянову В. И. в том, что во время его службы, т. е. с 20 марта 1934 года, он своим умелым руководством и знанием дела вывел первый район из самых отстающих в наилучшие по руднику. При конкурсе шахта № 8 получила областное Красное знамя и от себя передала его лучшему первому району.