След - [74]

– Она сказала, чтобы я за ней гонялся. Я уже выпил. Ну и спросил, что она имеет в виду. Она сказала, чтобы я ушел в спальню, спрятался за дверью и подождал пять минут, а потом начал искать ее, как будто… как будто хочу ее убить. Я сказал, что мне не нравится такая игра. Ладно, не сказал. – Он переводит дух. – Наверно, я ничего ей не сказал, потому что она меня завела.

– Который был час?

– Не знаю. Должно быть, я провел у нее около часа.

– Так. Ты приехал к ней примерно в половине одиннадцатого, и она сразу потянула тебя в гостиную. А играть предложила через час. И что же, за этот час ничего не случилось?

– Мы выпивали. В гостиной, на диване. – Марино не смотрит на нее. Он уже никогда на нее не посмотрит.

– При свете? Шторы были занавешены?

– Она растопила камин. Свет выключила. Насчет штор не помню. – Марино задумывается. – Занавешены.

– Что вы делали на диване?

– Разговаривали. Ну и… миловались. Наверно…

– Мне нужно знать точно. И я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь, что вы «миловались». Целовались? Обнимались? Она тебя раздела? У вас было совокупление? Оральныи секс?

Его лицо вспыхивает.

– Нет. То есть… не совсем так. По большей части целовались. Что обычно делают мужчина и женщина? Сидели на диване и разговаривали. Про эту игру. – Марино знает, что Кей видит его смущение и страх, и уже не может смотреть на нее.

Отсветы огня из камина прыгали по ее телу, по ее бледной плоти, и, когда она схватила его, было приятно и больно. Потом только больно. Он попросил ее быть поосторожнее, потому что ему больно, но она рассмеялась и сказала, что ей нравится жесткий секс, нравится вот так, грубо. Она укусила его, и он сказал, что ему так не нравится, не нравится, когда больно. «Понравится, – пообещала она. – Тебе понравится кусаться. Ты многое потерял, если не делал это раньше, не делал вот так, грубо и больно». Она все ерзала и ерзала, и огонь плясал по ее телу, и он пытался просунуть язык ей в рот, сделать ей хорошо, но еще и сжимал ноги и вертелся, уклоняясь от ее зубов и цепких, хватких пальцев. «Не будь таким неженкой», – повторяла она и снова и снова пыталась повалить его на диван, двинуть в пах и расстегнуть молнию, а он снова и снова вырывался, выкручивался, не позволяя ей добраться до себя. Пламя выхватывало из темноты ее белые зубы, и он думал только о том, что будет, если они вопьются в него.

– Значит, игра началась на диване? – спрашивает Скарпетта.

– Там мы только говорили. Говорили об этой игре. Потом я поднялся, и она потащила меня в спальню. Сказала, чтобы я встал за дверью и подождал пять минут.

– Ты пил еще?

– Наверно, она что-то наливала.

– Точнее. Наливала или нет? Сколько наливала? Много или мало? Сколько ты выпил?

– У этой женщины мало ничего не бывает. Наливала. Помногу. До того как она отвела меня в спальню, я выпил… ну, раза три. Дальше помню плохо. Все как-то расплывается. В общем, когда мы начали эту игру, я уже ничего толком и не соображал. Может, оно и к лучшему.

– Не к лучшему. Постарайся вспомнить. Нам нужно знать, что случилось. Что. Не почему, а что. Мне наплевать на почему. И ты должен довериться мне. Все, что ты скажешь, я уже видела. Или хотя бы слышала. Меня так легко не смутить.

– Знаю, док. Знаю, что тебя не смутить. Дело не в тебе, а во мне. Помню, я посмотрел на часы и не смог понять, который час. Глаза уже, ясное дело, не те, что раньше, но тут вообще все расплылось. Да и набрался я прилично. Сам не знаю, как это вышло, почему я ей поддался.

Марино стоял за дверью, весь в поту, всматриваясь в циферблат и ничего не видя. Потом начал считать, молча, про себя, но когда дошел до шестидесяти, сбился и снова попытался определить время по часам. Он ждал долго, наверняка больше пяти минут. Такого с ним еще не бывало. Ни одна женщина не доводила его до такого возбужденного состояния. Он вышел из комнаты и понял, что света нет во всем доме. Даже собственную руку он увидел только тогда, когда поднес ее к лицу. Он сделал несколько шагов на ощупь, держась за стену, и сообразил, что она слышит его. И вот тогда в тишине и мраке, вслушиваясь в свое хриплое дыхание и глухой стук колотящегося сердца, он испытал настоящий страх. Он потянулся рукой к лодыжке, но потерял равновесие и оказался на полу. Он снова потянулся к лодыжке, чтобы достать пистолет, но пистолета не было. Какое-то время он просто сидел на полу в коридоре. Может быть, даже уснул ненадолго.

Придя в себя, он уже знал, что оружия нет. Гулко ухало сердце. Пот стекал в глаза. Он сидел не шевелясь, едва дыша, прислушиваясь, пытаясь определить, где же прячется этот сукин сын. Мрак, такой густой, что и не продохнуть, накрыл его черным покрывалом. Он попробовал подняться, тихо, бесшумно, чтобы не выдать себя. Этот гад был где-то здесь, а у него не оказалось пистолета. Загребая, как веслами, руками, едва касаясь стен, он двинулся вперед, готовый ко всему, зная, что словит пулю, если только не застигнет ублюдка врасплох.

Он крался осторожно, как кот, сконцентрировав внимание на затаившемся противнике, а в голове гвоздем долбили одни и те же мысли: как он попал в этот дом, что это за дом, кто он, его невидимый враг, и где, черт бы их побрал, остальные парни? Куда, на хрен, все подевались? А вдруг всех уже положили? Может, и его сейчас подстрелят, потому что он потерял где-то пистолет и рацию и вообще не знает, куда попал. И тут его что-то ударило. Он лежал в колышущейся, жаркой тьме, то приходя в себя, то погружаясь во мрак, потом ощутил жгучую боль, и тьма надвинулась и схватила его, издавая жуткие чмокающие звуки.