Славяне - [15]

< лит. káušas, блр. ловж(а) < лит, láužas и др. Но если заимствование происходило раньше, то отличить такое балтийское слово от славянских архаизмов крайне трудно. Даже отсутствие этимологии и сколь-нибудь широкого словообразовательного гнезда на почве славянских языков, отклонения от славянской словообразовательной системы, особенности семантики (например, субстратные балтизмы часто обозначают особенности местного рельефа, флоры и фауны) не всегда считаются достаточно вескими аргументами в пользу признания заимствованного характера того или иного слова. Подобные лексемы обычно попадают в группу балто-славянских общих новообразований. Таким совместным новообразованием часто считают, рус., блр., польск., укр. днал. куль ‘сноп (вымолоченной) соломы’; двоякое толкование - и как балтизма, и как славянского архаизма - предлагается для полесск. волока ‘низкое заболоченное место’, ‘низменный заросший лес’ [272, с. 14, 15], хотя, как нам кажется, данное слово представляет типичное (ввиду семантики) субстратное заимствование древнейшей поры, еще втянутое в процесс изменения группы toll -, а его более поздняя форма, сохранившая неизмененный – балтийский - облик корня, отмечена в более северных говорах белорусского языка: валкаваты ‘сыроватый‘ (ср. лит. válka ‘лужа’, valkótas ‘покрытый лужами’, valkús ‘влажный, сырой; вязкий’ и др.). Такая же связь между фонетикой и ареалом, объясняемая хронологией заимствования, наблюдается и в гидронимах, образованных на основе данного апеллатива: Волока, правый приток Корчика, левый приток Ситовки, и Волка, левый приток Морочи (правый приток Случи), правый приток Изледи (левый приток Березины), ср. лит. гидроним Válka, Valkupis и др. К славянским архаизмам нередко относят слова, по своим словообразовательным особенностям выпадающие из системы славянского словообразования, но точно соответствующие сло-вообразовательным моделям балтийских языков. Об этом нам уже приходилось говорить по поводу блр. садзіба ‘усадьбище’; дом с постройками и соответствующих ему польских и диалектных украинских слов, исконно славянским вариантом которых является рус. у-садьба [198, с. 130]. По таким же словообразовательным причинам заслуживает внимания ц.- сл. овьнъ (>р. овен), болг. овен, сербохорв. ован, др.- польск. owien, чеш. oven ‘баран’. Это уникальный пример использования суффикса -ьн- для образования самца живого существа в славянских языках, между тем как в балтийских языках эта модель является весьма древней и широко распространенной. Ср. лит. ãʋinas, лтш., avins, др.- прус, awins ‘баран’, а также лит. lãлиса ->- lãpinas ‘лис’, katẽ ‘кошка’ → kãtinas ‘кот’, žąsis ‘гусыня‘ - žąsinas ‘гусак‘ и многие другие. Вместе с тем данная тематическая группа является "открытой" для заимствований; ср. тюркизм в восточнославянских языках (баран), который проник и в некоторые диалекты литовского языка: baronas ‘баран’. Таким образом, считать ц.-сл. овьнъ заимствованием из балтийских языков, пожалуй, то же самое, что считать славизмом из польск. drabny [491, с. 65], лит. drabnas ‘мелкий, истонченный’. В пользу исконно балтийского происхождения этого слова также можно привести ряд аргументов и отнести его к общей балто-славянской лексике. Суффикс -n- в глагольных прилагательных литовского языка представлен хотя и не так широко, как в славянских языках, однако и в не единичных случаях (ср. kilti ‘возвышаться, подниматься’ → kil-n-ús ‘благородный, возвышенный’ и др.), а что касается корня drab-, то его можно считать глухим вариантом лит. trapús ‘хрупкий’ (ср. лит. bum̃buras: pum̃puras ‘почка, выпухлая округлость’ или лит. guÌbe : прасл. къlрь и др.). Мы здесь далеки от предложения новых этимологий как для ц.-сл. овьнъ, так и для лит. drabnus, мы лишь стремились продемонстрировать, как предубежденность исследователя, заранее заданные цели могут повлиять на результаты его работы. Восходящая к работам А. Брюкнера традиция преувеличивать количество славизмов в балтийских языках продолжается в работах как сторонников балто-славянского единства, так и противников этой гипотезы. В качестве славизмов предлагаются такие слова, как лит. giñtaras (лтш. dzltars) ‘янтарь’, лит. stirna ‘косуля’, др.-прус. dalpian ‘долото’ и др., однако эти этимологии нельзя принять безоговорочно. Например, группу согласных st- в лит. stirna (ср. лтш. sirna без -t-) можно объяснить не только заимствованием из прасл. формы *cĬrna [387, с. 244], но и действием причин, которые привели к появлению такой же группы согласных в восточнобалтийских названиях зубра: лит. stum̃bras, лтш. stumbr/i/s (ср. др.- прус. wissambris и др.; лтш. sū̃brs - без -t-). Что же касается таких слов, как корова или клеть, то здесь, кроме исконного родства, можно допустить и заимствование из какого-то кентумного языка, но по фонетическим причинам передаточным звеном, скорее всего, выступили бы балтийские языки [445, с. 64]. Отнесение к числу заимствований др.-прус. dalptan является наименее правдоподобным, поскольку основным аргументом считалось отсутствие для этого слова глагольной опоры в балтийских языках [383, с. 152], в то время как на самом деле такая опора существует. Более того, выдвигается другое предположение, противоречащее приведенному выше, о том, что праславянское слово с тем же значением унаследовало западнобалтийскую инновацию, образованную на основе таких глаголов, как лит. dilbti, delpti ‘бить, ударять’ [221, с. 53]. Несомненным, во всяком случае, является исконно, балтийский характер древнепрусского названия долота, для которого в балтийском есть и глагольная опора, и родственные образования типа лит. dalba ‘рычаг’, продолжающего древний апофонический ряд dilbti-delbti/delpti - dalba. Но если даже и не было бы нужной глагольной опоры, это вряд ли могло служить достаточно веским аргументом в пользу того, чтобы считать слово заимствованным: ведь тогда придется считать балтизмами такие слова, как рус. клад,