Славен город Полоцк - [58]

8

Мефодий обходил монастырь. Пятнадцать лет здесь был его дом. Три года он потом раздумывал, возвращаться ли сюда, или нет. Теперь уходит навсегда. Надо попрощаться со зданиями, вещами, с монастырским садом, в котором не одно деревцо взращено им... На душе у него было смутно. В этих стенах для него нет больше места. Но свое место в миру он тоже давно утратил. Продавать на рынке свистульки он уже не сможет. Его художество по дереву никому в городе не нужно. Он не знал, чем помочь своему юному другу Антонке, его отцу, его соплеменникам, что им ответить, если снова спросят: «Где справедливость?»

Во дворе монастыря монах ковырял вилами костер. В костре сгорали прелая солома, сухая труха, навоз, корье. Наглотавшись дыму, монах пробормотал:

— Все отрава — и дым, и навоз, и все в обители. — Он кивнул Мефодию, добавил: — Ушел бы и я, да стар.

Мефодия осенило: новый храм — тоже отрава, он воздвигнут неправдой и несет людям горе, взаимную вражду...

В тот же вечер Мефодий разыскал Антонку. У того нашлись верные друзья.

...В новолуние, когда кромешная темень окутала землю, храм загорелся. Сбежалось много людей. Они стояли в отдалении — из- за большого жара нельзя было приблизиться — и молчали. Кто с испугом, кто с болью, кто с радостью наблюдал, как стая торопливых жадных языков металась вокруг детища их трехлетнего труда.

Давно не падали над Полоцком дожди. Не было поблизости ни речки, ни колодца. И все бочки, в которых когда-то доставляли воду строителям, давно были убраны отсюда.

Но две капельки влаги где-то сверкали среди лиц людей, отражая сполохи неукротимого огня. Они не высыхали от жары, а медленно росли. И когда становились тяжелыми и скатывались в темень, на их месте сразу же появлялись другие.

...И нынешний поход Ольгерда на Москву складывался неудачно. В далеком прошлом, когда бесконечные усобицы раздирали эту землю, нередко бывало так: князья воевали, а народ безмолвствовал, равнодушно ожидал, пока выявится победитель. С тех пор много утекло людской крови, много сгорело городов и весей, много стонов и проклятий вознеслось к небу. И постепенно дошло до людей: нельзя стоять в стороне, надо думать, какой князь прав, и помогать ему против неправого.

Ошибся Ольгерд, полагаясь только на превосходство своей рати над московской, — забыл про ополчение.

...Когда Гастольд понял, что успеха ему не видать, он вернулся в Полоцк. Первый день и второй целиком посвятил своей Элизе. А тем временем велел схватить всех крещеных язычников. Пожар костела — дело их рук, тем более, что они потом погубили всех двенадцать монахов из Моравии: шестерых убили на площади, а шестерых привязали к крестам и пустили по Двине: «Плывите на запад, откуда прибыли к нам».

Что ж, пятьсот язычников за двенадцать мучеников — не много, пожалуй даже маловато. А способ казни они уже сами придумали.

Мефодий жил у отца Антонки, когда начали хватать людей. О том, что их ожидает, нетрудно было догадаться, зная нрав Гастольда. Как это он, Мефодий, забыл о неизбежности наказания, когда советовал поджечь храм? Какое-то затмение нашло на его разум, и он не задумывался о последствиях. Во всем виноват он один, он навлек на простодушных строителей неимоверные несчастья. Может ли он теперь отделить свою судьбу от их судьбы?

Ему долго не разрешали пройти к Гастольду, наконец, пропустили. Вельможа вышел к нему полуодетым.

— Ну-ну, монах, я помню тебя, — покровительственно-небрежно проговорил он, отвечая на приветствие Мефодия. — Если тебя мало вознаградили и ты обижен, то после восстановления храма получишь вдвойне. Можешь набирать новых строителей — язычников. Говорят, известь, замешанная на крови, удерживает кирпичи особенно прочно. Ты не проверял?

Нет, в ночной сорочке перед Мефодием стоял не человек, а чудовище из Апокалипсиса, воскресший древний Навуходоносор. Лихорадочно блестевшим взглядом следил за ним Мефодий, а рот его сам собою произносил:

— Этот храм был не нужен, зачем восстанавливать его?

— Кому не нужен — твоим друзьям-язычникам? Друзьям-поджигателям?

— Отпустите их, они не виновны, — медленно произнес Мефодий и шагнул к Гастольду, не спуская с него взгляда.

— Ты безумец, монах... Пятьсот виновников будет наказано.

Гастольд кивнул своим охранникам, они стали по бокам Мефодия. Не замечая их, Мефодий воскликнул:

— Я знаю, что никто не виноват!

— Виновных пятьсот!

— Это неправда, господин! Отпустите их.

Мефодий протянул руки к Гастольду. Если в его голосе и была какая-то нота мольбы, то в напряженных пальцах таилась угроза: они были готовы мгновенно сомкнуться вокруг шеи Гастольда, десятью стрелами вонзиться в нее.

Охранники схватили Мефодия за руки.

— Виновников пятьсот, — насмешливо спокойно произнес Гастольд. — Может быть, пятьсот один.

— Это я один поджег храм, я один...

Так!.. Можно быть с монахом откровенным — он уже никому ничего не расскажет.

— Зачем ты признался, глупец? Разве я сам не понимаю, что не пятьсот поджигали, они лишь радовались, как горит. Меня не интересует, кто этот один или этот десяток. В городе сегодня лишних пятьсот человек. Нет, семьсот! Тех двести православных строителей тоже придется наказать после твоего признания. Семьсот лишних людей. А мне негде разместить моих дворян.