Слава Перуну! - [70]

За Черниговым идёт Муровль. А потом – Киев.

В Киев княжье полюдье поспело как раз к Масленице – когда день сравнялся с ночью. Так и вышло – зиму провожали, а князя с дружиной – встречали. Хорошо всё же, что путь к Киеву лежал через северский Новгород и Чернигов – сразу от маленьких городков-становищ попасть не просто в Мать Городов Русских, а в неё же в разгар праздника… Мечеслав бы оглох и ослеп.

Киев дул в рожки, жалейки, волынки, рога и трубы. Киев бил в бубны и барабаны. Киев бряцал струнами гуслей и гудков. Дым костров смешивался с облаками сладкого блинного чада, расходящимися от княжеских и боярских поварен, от изб простой чади. По улицам ватагами бегали ряженые. Парни и девки катались с облитых водою обледенелых склонов, где они только были, кто в чём – от саней, зачастую не своих, и до задубевших от холода истёртых шкур. Ребятня и вовсе обходилась полой собственного кожушка – за что крепко получала от старших. Под девичий визг пронзительно скрипели верёвки качелей.

На Оболони из снега возвели крепость, почти как настоящую, и посадские парни, за минувшее лето кой-чему обучившись, с удовольствием готовились брать её приступом.

На второй день, едва отоспавшись после приезда и бани, Мечеслав Дружина отправился погулять по кипящим праздничным улицам стольного города. Вместе с ним отправились Ратьмер и Икмор, но скоро кипение киевского Подола разлучило дружинников.

– Дружина! – окликнули вятича из толпы ряженых. – Дружина, вятич, оглох, что ли?!

Мечеслав оглянулся и удивлённо поднял брови. Не узнанный им киевлянин вырядился печенегом – пожалуй, что даже не просто вырядился, а надел настоящий печенежский кожух, только что вместо неизменных их клочков кожи, содранных с вражьих голов, на кожухе болтались конские да собачьи хвосты. На голове сидел островерхий клобук, а улыбающееся от уха до уха узкое лицо сверху покрывал угольно-чёрный печенежский узор – хватающий пастью солнце волк, да так, что один голубой глаз ряженого был как бы глазом волка, а другой – в середке ухваченного им светила.

– Ну, чего глядишь, не признал? – восторженно спросил ряженый. – Ух, добычи привалиииит!

– Ве… Верещага?! – Мечеслав хлопнул глазами.

Приятель шумно хлопнул руками о бока кожуха.

– Ну вот, не бывать теперь богатым! Признал всё ж!

– А ты что ж это… – против воли сын вождя Ижеслава потянулся к чёрному узору на лице друга.

– Эй, куда пальцами?! – Вольгость шарахнулся от руки вятича. – Размажешь!

– Так это у тебя – намалёванное? – облегчённо выдохнул Мечеслав.

– А ты чего думал! Сажу с салом затёр да расписался… или я дамся себе на лице печенежскую премудрость колоть? Я покуда ещё в уме. Да и они чужаку не станут. Что, похож на печенега-то?

– Не отличишь, – засмеялся Мечеслав Дружина. – Прям руки так и чешутся рубануть…

– Я те рубану! – с притворным испугом отшатнулся друг и тут же нагнулся к Мечеславову уху. – Между прочим, печенеги теперь с нами в союзе, понял? И не одно какое кочевье, а все три Высокие Тьмы!

Голубой глаз подмигнул вятичу из середины чёрного солнца.

Мечеслав прикусил губу. Хм, так вот куда Вольгость с Бояном пропадал…

И всё же – куда? Куда теперь пойдёт государь Святослав? Ладьи… печенеги… неужто на греков?

А как же Хазария? Как же… Бажера?!

За этими смутными мыслями он прослушал большую часть рассказа Верещаги.

– …Ну, тут, гляжу, быка ведут – ох и громадина, видел бы ты его, Дружина! Дюжина печенегов его на верёвках волокла, точно тебе говорю! Выволокли его в круг – и врассыпную. Ой, думаю, беда – степь голая, побежит бычара на нас, а рядом и дерева забраться нету. А напротив него Куря вышел. Только поглядел рогатому прямо в глаза налитые – тот и встал, будто всеми четырьмя копытами в землю вкопанный.

– Куря – это кто, князь ихний? – нахмурился упустивший нить рассказа Мечеслав.

– Дружина, ау! Я тебе про кого только что целую уповодь[31] толковал?! Он и князь, и кудесник, и ещё одни степные духи знают кто! Остальные князья-тёмники ему, Куре, в рот глядят, как птенцы неоперившиеся мамке. Кабы Боян его не… уговорил, не сносить бы нам голов, Перуном клянусь.

Вольгость даже плечами передёрнул – вовсе на себя непохоже.

– Да ну… вспоминать неохота… так я о чём толкую-то… вышел Куря к быку, глянул тому в глаза, тот будто окаменел. А Куря давай вокруг него кругом ходить, в бубен бить, колокольцами – а старик ими снизу доверху увешался – звенеть да орать на восемь сторон света. Я так понял, он печенежских Богов скликал. А может, бесов шугал, кто разберёт. Потом кааак заорал пуще прежнего – до сих пор, как вспомню, в ухе звенеть начинает, – Верещага и впрямь поковырял в левом ухе мизинцем, задрав полу печенежского клобука. – Выхватил из-под кожуха палаш да быку голову одним ударом и смахнул, как малец репей вичкой! Честное слово, своими глазами видел! А ведь старик дряхлый, в чём душа держится. Бояна – не поверишь – всё щенком сопливым да желторотиком ругал, а Вещий только улыбался в седую бороду, будто так и надо. Вот, думаю, не приведи Перун со Стрибогом в поле повстречаться – развалит надвое… а и одолеешь, так что за слава – старика убить? И так, и так неладно. Так я говорю, отвалил он быку голову-то, тот и брык копытами в небо. Младшие кудесники печенежские кожаный мех споренько так под кровь подставили, а Куря опять палашом машет – на восемь сторон, да вверх, да вниз – и голосит так, что, небось, в Киеве слыхать было.