Слава богу, не убили - [119]

Там он и лежал навзничь, то плавая с головой в горячей жидкости, невесомый, полуразваренный, следящий медленное движение облаков перед своим лицом, — то коченея на жестком дне глубокого ледяного колодца: те же самые облака виднелись в узком круге его далекого-далекого отверстия. В какой-то момент в отверстии этом возникли две фигуры: одна хозяйская, другая в милицейской форме. О чем-то они хмуро препирались. Хозяин походил на раздраженного продавца, мент — на капризного покупателя. Товар — Кирилл — не нужен был ни тому, ни другому.

Потом они замолчали, мент безнадежно оглядел Кирилла:

— Куда я его такого повезу? — пробурчал. — Опять машину потом отмывать…

Наконец они на чем-то сошлись. Хозяин ушел, вернулся с ножом и принялся пилить скотч на Кирилловых лодыжках и запястьях. Резким движением содрал ленту с его рта — боль была такая, что Кирилл чуть не вырубился в очередной раз.

— Давай, встал! — с неохотой пнул его мент. — Встал, че не понял?!

Это было невыполнимо: действовали только две конечности, и то хреново; встать вышло лишь на карачки. Мужик с участковым снова принялись что-то досадливо обсуждать.

— На себе мне его, что ли, тащить? — раздражался мент.

Мужик принес какую-то короткую доску, бросил рядом с Кириллом. Опираясь на нее левой рукой, тот с энной попытки все-таки поднялся на ноги.

— В машину, — мотнул головой мент.

Кирилл пополз, используя доску как костыль, приволакивая сразу обе ноги.

— Я ничего не делал… — просипел он менту. Тот на него даже не глянул. Был он неопределенного возраста, весь какой-то облезлый и оплывший. С погонами старшего лейтенанта.

У калитки стоял бобик-«луноход». Участковый открыл заднюю дверцу, терпеливо наблюдал, как Кирилл карабкается в «задержку».

— Руки! — скомандовал вяло.

Кирилл сначала не понял, потом, по-прежнему стоя на карачках, оперся плечом о скамеечку вдоль борта, кое-как развернулся к менту спиной. Старлей, дернув назад его руки, застегнул на них «браслеты». Зашвырнул внутрь доску. Ахнул дверцей.

…Гулкий лязг ключа в замке решетки. Кирилл сполз по стенке на пол — тут не было даже лавок. Сельский отдел… Село незнакомое…

Сначала покатали валиком с тушью по всем десяти пальцам, потом — пальцами, каждым в отдельности, по специальным квадратикам в бумажном бланке. «Сюда смотри. Налево повернись. Теперь кругом…» Вспышки цифровой мыльницы.

— Фамилия, имя, отчество.

— Лухоманов Юрий Алексеевич.

Ничего лучше Кирилл придумать не смог.

— Число, месяц, год рождения.

Он что-то еле слышно соврал.

— Регистрация по месту жительства.

Они встретились с участковым глазами. Кирилл промолчал.

…Врач с фельдшером были деловиты и недовольны. Без лишних вопросов срезали и ободрали с него скотч, не обращая внимания на его взмыкивания и вскрики. Нахмурились на рваные, вновь засочившиеся раны:

— Собака?

— Угу.

Врач оглянулся на старлея:

— В стационар вообще надо.

В участковой больнице его продезинфицировали, зашили, вкатили несколько уколов и отправили обратно. Он мямлил то врачу, то медсестре, что незаконно задержан, просил позвонить матери, диктовал телефон — но никто его и не думал слушать.

Кажется, его вообще воспринимали как неодушевленный предмет. Если бы Кирилл еще имел возможность оценивать происходящее, он бы решил, наверное, что его чужеродность объективной реальности, о которой когда-то говорил Вардан, привела к тому, что последняя попросту отторгает его, как пересаженный, но не прижившийся орган. Собственно, он чувствовал это давно — но сейчас процесс подошел к логическому завершению…

Интересно, однако, что если собственную неуместность он еще мог — с Вардановой, опять же, помощью — обосновать, то понять, какими качествами надо обладать, чтобы реальности, наоборот, максимально соответствовать, он так и не сумел. Вряд ли, впрочем, они вообще существовали, эти качества. Вряд ли кто-то имел в реальности заведомо больше шансов, чем прочие. Если что и могло облегчить самому человеку пребывание в ней — то, скорее, максимальное отсутствие всяких качеств.

Глава 27

Объяснять Костяну Порозову, он же Клепа, что бандитский тренд остался в «лихих девяностых», смысла не было — телевизор Клепыч не смотрел, мозги не размножал, а себя считал правильным пацаном, то есть придерживающимся понятий. И хотя единственным принципом, который он исповедовал на деле, был «дави слабого», в бандитском дискурсе Костян видел именно перевод большинства людей в категорию слабых и давимых, а собственную идентификацию с давящим меньшинством основывал на знакомстве с теми, кто реально зону топтал.

Вообще, строго говоря, таким среди его кентов был один Воха Кильдяев, да и топтал он не зону, а спецПТУ (в четырнадцать, «не достигнув возраста уголовной ответственности», отправил какого-то пенса в реанимацию с переломом основания черепа) — но, как известно, на бессрочке беспредел еще круче, чем в воспитательной колонии, и если малолетки ждут не дождутся, когда наконец поднимутся на спокойный взросляк, то для «микронов» даже ВК — предел мечтаний и тихая гавань. Поскольку попадают в ВУЗТ либо «в случае фактической беспризорности и безнадзорности», либо совершив тяжкое или особо тяжкое, творится там такое, рассказам о чем Клепа внимал с восхищенным ужасом. Воха был на спецухе бригадиром — тем, кто не просто блюдет дисциплину (если надо, по ночам, с помощью железных прутьев), но и фактически решает вопрос об освобождении, формально зависящем от воспетов, а на деле — от командиров отрядов и бригадиров, назначаемых «за лидерские качества». Главными Вохиными лидерскими качествами был без малого центнер живого веса и блажная поволока в вечно выкаченных круглых светлых глазках. До встречи с пенсом Кильдяй учился в городской коррекционной школе-интернате; шифер у него, надо сказать, определенно подтекал: один раз сам Клепа получил от него такую подачу в пузо, что разогнуться сумел лишь через полминуты и то кое-как — причем получил без причины и предупреждения, в порядке то ли шутки, то ли проверки непонятно на что. Из-за полной непрогнозируемости и боевого прошлого Воху весь район по другой стороне улицы обходил, даже многие взрослые.