Сладкие мгновения - [4]

— Давай, Виктор Гюго, — Валентина налила ему водку в алюминиевую кружку. — Что, брезгуешь? Пей тогда из моей, с Ленинградом! У нас с Михеичем больше посуды нет. Вдвоем живем.

Виктор с радостью увидал, что водка кончилась, и быстро, как Валя, опрокинул свою кружку.

Спирт быстро ударил в голову, и он почувствовал себя как на карусели.

— Что, в головку ударило? А ты огурчиком закуси. У меня еще помидоры остались, с рынка. Наш армяшка всем торгует…

Розенфельд оказался не прав. Как только они выпили, на столе возникла еще одна, совершенно целая бутылка.

И тут в душе Вити произошел какой-то перелом. Ему вдруг захотелось напиться, забыть обо всем, погрузиться в сладкий сон.

Он помнил, как Валя подливала и подливала водку в его кружку, как он потом еле дошел до туалета, как его вырвало чем-то желтым, наверное, желчью.

Помнил, как долго надевал пальто, как она не хотела его отпускать, говорила что-то вроде «не дойдешь один».

Как только он вышел из подъезда, холодный воздух ударил ему в голову, и он почти полностью отрезвел.

Да, Валя. Та самая Валя Тужуркина… Боже мой, какая глупая русская фамилия — Ту — жур-ки-на! «Ту» — это значит «два». «Жур» — день.… Нет, не то, не то. Эта встреча — всего лишь случайность. Ничего между нами никогда не было. Это всё ненастоящее. Подростковый секс, красные знамена.… И когда это было? В каком таком столетии?

Розенфельд посмотрел на часы. Было около двенадцати часов ночи. До его дома отсюда совсем близко — не более десяти минут ходьбы.… Вот как близко живет он от Вали… Точнее, от Ивана Михеича.…Нет, от Вали, Михеич же умер.…Нет, Валю скоро выкинут с квартиры Михеича — у нее нет денег на федеральных судей России. Завещание.… А было ли завещание? Завещание-то было, а прописки-то нет. Прописка у матери, в коммуналке. Дура какая-то, погналась за завещанием. Главное — прописка.…Впрочем, мне-то что? Я-то здесь — кто?!

Розенфельд подошел к ночному ларьку, купил большую пластиковую бутылку минеральной воды «Ветлужская», открутил сильно присобаченную голубую пробку. Минералка фонтаном рванула на грязный асфальт. Виктор Ильич стал с жадностью пить из нее.

Оторвавшись от «Ветлужской», он посмотрел по сторонам, и ему вдруг стало страшно.

Два небритых бомжа с большими розовыми сумками копались в мусорном контейнере. Потом к ним подошел третий бомж, только без щетины на щеках, и Розенфельд с отвращением убедился, что это была женщина.

Нет, он уже не был пьяным. Наоборот. Он был трезвым и прозрачным как стеклышко. Он, Виктор Ильич Розенфельд, наверное, был самым трезвым человеком в этой России, а точнее, как теперь принято называть эту страну, в этом экономическом пространстве.

«Разве для того, — подумал он, — Моше вывел нас из Египта, чтобы мы попали сюда, в эти скифские степи, к этим диким, первобытным людям?»

И тут-то Виктор Ильич опять вспомнил о том, что хотел бы, наверное, быть сойфером, ходить в синагогу, исполнять все эти странные обряды.

Ведь это же было, было когда-то!

4

По кривой улице белорусского местечка семенили, переваливаясь с ноги на ногу, рябые встревоженные куры. Сизый петух с помятым, слежавшимся гребнем окидывал выпуклым оловянным глазом свой перемазанный грязью и пометом гарем. Он заходил в широкую лужу, в которой валялась старая жестяная вывеска с надписью «Шмуль Розенфельд. Облицовка и починка». Два горбоносых старика в долгополых сюртуках шли по направлению к синагоге. А над головой было огромное, пепельное небо.

Всё это уже было с ним когда-то, в какие-то стародавние времена. С ним, а может быть, и не с ним вовсе. Может быть, это не его, личная, а родовая память неожиданно заговорила?

Годы жизни в местечке были сродни рабству египетскому с постоянными помыканиями, верблюжьими плевками, гортанными криками и нескончаемым подсчетом медных грошей. Вот они, местечковая клопиная суетливость, затхлость и безнадежное, кишечное, слизистое, аморфное существование. Велеречивое копошение, шуршание свитка Торы, слабогрудый кашель близоруких горбатых сойферов, древние буквы иврита, похожие на ноты — алеф, бет, гимель, далет… Он уже не помнил всю эту премудрость, замшелый талмудизм, сухие, ломающиеся опресноки. Вав, заин, хев, тет.

Шорох сена в курятнике, квохчущие куры на насесте. Йод, каф, ламед. Мычание бычка и теплый молочный запах. Мем, нун, самех.

Грязные, кудрявые детеныши в обмотках, тяжелый утюг на раскаленных камнях.

Кучи иголок и ниток. Громадные, великанские ножницы с тупыми концами. Аин, пе, цади. Отец его бабушки был знаменитым женским портным в Бобруйске. Куф, реш, шин, тав.

Эта кривая улица, куры, жестяная вывеска. Как тогда это называлось — черта оседлости?

И почему Тора в свое время так оттолкнула его? Почему ему казалось бредом, что нельзя есть животных, у которых раздвоено копыто, и невозможно подходить к женщине, когда у нее месячные? Этот книжный абсурд был абсурден не в большей степени, чем абсурд окружающего мира с торгашами всех мастей и национальностей, с ярмаркой честолюбия и тщеславия, с бездарным рекламным месивом, со всеми тошнотворными деталями современной русской жизни.

А что было потом? «Пионерская зорька» по утрам, линейка дежурных, нормы ГТО, школьная шпана, отбирающая деньги на завтраки прямо у кабинета директора, сладкий трепет в груди при виде круглых Валиных коленок, скрипящая задвижка на двери пионерской комнаты, отодвигающая его на мгновения от гнусного и несправедливого мира, мечта о Высокой, Чистой Науке, ничем-ничем не запятнанной и практически не зависимой от человеческого липкого мельтешения.