Сладкая жизнь эпохи застоя - [41]

Дошли они и в самом деле скоро. Дом оказался просторным и крепким. Женщина усадила мужчину за стол и стала кормить его. «Пить, — сказал он, — ты обещала глоток замороженной». «Глоток — слишком много, — сказала женщина знающим голосом. — Пить надо только по двадцать капель». И, вытащив из морозилки маленький кубик льда, она растворила его в чем-то питательном и усыпляющем.

Виноватые

— Поговорить? — Я поняла бы это желание сразу же после похорон, через неделю, через две. Но через полгода, когда все, что нужно, уже проделано, когда разобрали обломки так нелепо прервавшейся в тридцать два года жизни, о чем нам говорить? — Не знаю, Глеб, по правде говоря, не хочется. — Молчание в трубке. Он не приводит никаких аргументов, он ждет. Медленно, тяжело, прерывисто тянется время, и наконец мой голос спрашивает: — Ты в самом деле уверен, что нам стоит встретиться? — Снова молчание. — Хорошо, приезжай завтра к двенадцати. Детей не будет, они идут в театр.

На другой день я поднялась чуть свет и, стараясь как можно меньше шуметь, принялась за уборку. Тополиные ветки наконец начали распускаться. Подумав, я переставила их из синей вазы в желтую, потом — в кувшин. Раза три передвинула с места на место лампу. Сняла со стены акварель «Ледоход» и заменила ее офортом «Михайловский замок». Все это было нелепо, но от вопроса «зачем?» я решительно уклонилась. В девять открыла дверь в детскую. Завернувшись, как в коконы, в одеяла, Ася с Алешкой сидели на кроватях и упоенно ругались. Вначале меня ужасно пугали эти до хрипоты доходящие перепалки. Потом стало ясно, что их надо попросту игнорировать: детки во всем разберутся самостоятельно.

— Доброе утро, если только это утро можно назвать добрым, — приветствовала я свою команду.

— А почему бы и не назвать? — отозвалась Аська, одаривая меня своей зубастой улыбкой. — У нее были крупные, ровные, ослепительно белые зубы, часто служившие нам поводом для глуповатых, но неизменно вызывавших приступы веселья шуток.

— Асюточка, ты сегодня скалишься, как аллигатор, — сказала я, пятясь к стене. — Боюсь, если завтрак будет невкусным, слопаешь нас и даже не поперхнешься.

В ответ она рассмеялась еще зубастее:

— Тебя, мама Лена, не съем, а от Алешки кусок отгрызу: что-то он стал очень толстым.

Этого Алексей не вынес.

— Я толстый, я? — закричал он, поднимаясь в полный рост, расправляя плечи и втягивая живот. — У меня фигура атлета!

Мы с Аськой покатились со смеху.

— Иди-ка ты, атлет, в ванную, вам пора собираться в театр.

Одевание-раздевание создавало проблемы. Им уже стукнуло десять, и, хоть Алешка оставался пентюхом, Ася по временам проявляла этакую кокетливую застенчивость. Будь у меня трехкомнатная квартира, я поселила бы их раздельно, но, к сожалению, трех комнатной квартиры у меня не было.

— Итак, что ты наденешь? — поинтересовалась я, когда Алешка, сунув ноги в тапки, потрусил в ванную.

— Джинсы и красный свитерочек, — без тени сомнений выпалила она.

— Дело хозяйское, но не лучше ли новую юбку и новый бежевый свитер? Красный совсем протерся.

— Нет, не протерся.

— Тебе так кажется? Значит, у тебя глаз замылен.

Формулировка вызвала одобрение, но позиция не изменилась. Впрочем, подобие уступки все-таки замаячило:

— Когда мы пойдем на «Тима, ровесника мамонта», я надену то платье, что ты подарила на Новый год.

— Отлично. Мне это будет очень приятно.

Пока они собираются, я готовлю завтрак. Когда мы с Алешкой жили вдвоем, я не очень заботилась о еде. Что-то сжевали — и ладно. Но с появлением Аси все изменилось. Мне хочется, чтобы было не только вкусно, но и красиво, я стараюсь как можно чаще придумывать что-то новенькое. Самой смешно, но помню о правилах сбалансированного питания.

Одеты, умыты, накормлены, ехать надо до Пушкинской, да, конечно, вы там уже были, напоминаю на всякий случай. Билеты у Аси, деньги у Алеши. Не лезьте в очередь за мороженым, все равно перед носом кончится. Лимонаду можете выпить. Счастливо, до встречи.

Без четверти одиннадцать. Конечно, следовало договориться с Глебом на одиннадцать. А так у меня впереди целый час. И этот час будет, похоже, нелегким.

Заглядываю в бак для грязного белья. На дне один-единственный носок, синий в полосочку. Да, похоже, в последнее время у меня было достаточно трудных часов.

Сделав еще один круг по квартире, сажусь к столу, где разложены начатые два дня назад тезисы для преподавательской конференции. «Одной из существеннейших особенностей мировоззрения Дэниела Джонсона в период работы над „Черной башней“…» Господи боже мой! И что же, по моему мнению, является «одной из существеннейших особенностей»? Похоже, я разучилась писать. И раньше не бог весть что умела, но все-таки без «одной из существеннейших» обходилась. Почему я вообще пятый год занимаюсь «прогрессивным американским писателем Дэниелом Джонсоном»? Уже несколько статей вышло, и каждая новая хуже, чем предыдущая. А единственной в самом деле приличной работой была давняя курсовая по «Школе злословия». С тех пор прошло целых тринадцать лет, а я не только не продвинулась вперед, но и утратила что-то, дававшее мне возможность писать, не беспокоясь о том, «что скажут». Ты сам свой высший суд. В двадцать лет это было бесспорно. А теперь? Да, и как я «теперь» буду разговаривать с Глебом? В каком тоне? Не надо об этом думать. Отрепетировать разговор нельзя. В конце концов,